Это больше похоже на какой-то бег от себя. Какая-то жизнь взахлеб. Вроде умирать не собираешься, но постоянно куда-то торопишься, бежишь, не успеваешь, хватаешься за все, до чего только можешь дотянуться. И в этой беготне я совершенно потеряла себя. Когда мне было плохо, я даже не давала себе возможности остановиться и обдумать все, как следует, не давала возможности поплакать, пережить внутри себя и отпустить боль.
Не прислушивалась к себе, не слышала себя, просто ныряла в следующий омут с головой, и понеслось: смена прически, прыжок с тарзанки, новое платье, — ю-ху, Аня — новый человек! Никакой грусти. Главное — не останавливаться, все время бежать вперед, тогда твое собственное я тебя не догонит, не развернет к себе лицом и не скажет: «Выдохни. Ты — живая, ты — настоящая, ты тоже можешь страдать и отчаиваться, это нормально. Просто живи».
Даже в отношения с Пашей я бросилась так же стремительно и без оглядки назад. Хотя чувствовала, что это нечто большее, то, что нужно заслужить и бережно хранить. К чему нужно двигаться неторопливо. Я опять убегала. Убегала от той девчонки, которая позволила поцеловать себя парню, с которым была знакома лишь пару часов. Забавный парнишка, повар, его прислали тогда на замену в наше кафе.
Познакомились, поиграли в видео-игру после закрытия, а потом он отправился меня провожать. Мы смеялись, общались, а потом у подъезда Глеб, или как его там, схватил меня в охапку и облобызал: засунул мне свой язык глубоко в рот и принялся там им по-хозяйски орудовать. Вместо того, чтобы оттолкнуть, я позволила ему еще и облапать мою грудь, и только потом ушла. Еще неделю не брала трубку, скрывалась, пока совсем не отстал, а затем стала встречаться с Пашей. Ну, знаете, типа отмылась. Вроде как позволила себе завести нормальные отношения…
Это все было ошибкой. Я не доказала самой себе, что не была шлюшкой. Даже наоборот — не дала отношениям развиваться естественным путем.
Блин, Аня… Как ты хотела стать для него особенной, если, пропустив все фазы, подвела сразу к постельной? Чего ты боялась? Ты, Аня, знаешь чего. Ты боялась того, что все будет по-настоящему, что все будет серьезно, что нужно будет становиться взрослой, открывать свою душу человеку, который рядом. Нужно будет не только тусоваться вместе, но и жить: любить, доверять, прощать, разговаривать. А когда поняла, что все это уже происходит, что твое сердце больше тебе не принадлежит, было уже очень поздно. Все завертелось.
Перед нами реальная жизнь. А мы даже не хотим поговорить нормально, обсудить, покаяться, сознаться, попросить прощения, простить. Мы не слышим друг друга.
Паша, мы не дали нашей любви не единого шанса…
Когда я прихожу на кладбище, сразу вижу, куда нужно идти. Их там не так много: Маша с Димой, Лена Викторовна, несколько незнакомых человек и Пашка, стоящий поодаль, в нескольких шагах позади всех. Подхожу ближе и не слышу никаких подобающих для таких случаев речей, ни единого слова. Все стоят, как замороженные, и ждут, когда гроб опустят в могилу. Не знаю, куда мне лучше подойти и что сказать. Солнце палит нещадно, но никто будто этого не замечает.
Пашка стоит по стойке смирно, руки опущены, спина прямая. В такую жару на нем плотная черная рубаха, черные брюки и туфли. Весьма забавные, давно вышедшие из моды, надо заметить. Наверняка, он их надевал когда-то на выпускной, а сейчас достал с антресолей и надел из необходимости соблюдать траур. Зеркальные черные очки закрывают его глаза, ни единый мускул не дергается на лице, поэтому мне трудно понять его эмоции. Маша стоит левее, ближе к могиле, Дима поддерживает ее сзади за локти. Оба выглядят напряженными. Лена Викторовна, заметив меня, кивает и вытирает платком бегущие по щекам слезы.
Удивительно. Этот человек бросил ее и детей, а она плачет на его могиле. Любовь — чрезвычайно странная штука, ты способен прощать других ради излечения самого себя. Спастись от гнева и ненависти, сэкономить нервы, избежать напрасной растраты душевных сил.
Но этой наукой, этим даром, не всем дано овладеть. Наверное. Потому что у меня пока нет сил отпустить мою боль, забыть о ней…
Не знаю, что мной руководит, но я иду к Паше. Медленно, на негнущихся ногах, осторожно. Нельзя не поддержать его в такой день. Подхожу и просто встаю рядом, сверлю взглядом яму, в которую сейчас будут опускать гроб. Интересно, заметил ли он меня? Стоит, не шелохнется. В мою сторону не смотрит. Вместо приветствия дотягиваюсь и несмело сжимаю его ладонь в своей. Неважно, что там между нами, в такой момент мне хочется быть его опорой.
От этого прикосновения мы оба вздрагиваем. Он, кажется, оживает. Его грудь начинает вздыматься от тяжелого дыхания, пальцы дрожат. Не ожидал от меня… Да я и сама от себя не ожидала…
Почему родители не учат нас, как нужно любить и уважать друг друга? Почему не показывают хотя бы на собственном примере? Почему такие вопросы не обсуждают в школе? Ко всему в жизни нам приходится идти инстинктивно, познавать методом проб и ошибок. Сколько же всего можно было избежать, имей мы хотя бы малейшее представление о том, какая это сложная штука — «любовь»…
Гроб медленно опускают в могилу, и мы разъединяем наши руки, чтобы Паша, как и остальные, мог пойти и бросить горсточку земли. Затем яму засыпают, обкладывают венками, все что-то говорят, а я так и не решаюсь подойти ближе. Для дружеской поддержки достаточно этого расстояния, хотя кладбище для меня не самое страшное место — иногда в собственной душе бывает гораздо более жутко и пусто.
Маша оборачивается и замечает меня, смотрит с благодарностью, хочет подойти, но видит приближающегося ко мне брата. Паша быстрым шагом подходит ко мне, замирает и будто теряет дар речи, потом спохватывается и на вдохе произносит:
— Спасибо…
— Пожалуйста, — отвечаю я, протягиваю руки и приподнимаю его очки.
Красные, с полопанными сосудами, полные слез глаза. В них столько боли, тоски и любви, что у меня перехватывает дыхание.
— Ты… поедешь к нам? — Спрашивает он надтреснутым голосом.
Поминки? Нет, не хочу. Опускаю его очки обратно и сцепляю руки в замок на груди.
— Нет, не смогу.
Паша заметно расстроен.
— Тебя отвезти куда-то?
Качаю головой.
— Не нужно.
— Я отвезу, — настаивает он.
— Нет, — киваю в сторону Лены Викторовны, — ты должен сейчас быть со своей мамой, уеду на такси.
— Ань.
— А?
Его рука касается моего плеча. Мне почему-то становится так сильно больно, что хочется закричать на все кладбище.
— Мне очень жаль, прости меня. Только я один во всем виноват. Только я. Никогда не прощу себе, что все испортил. А то, что наговорил…на самом деле я так не думаю. Ты должна знать это. — Наклоняется, чтобы заглянуть в глаза, но я смотрю на его пальцы на своем плече. — Я очень люблю тебя, Аня. Очень сильно люблю. — Убирает руку. — Ты меня когда-нибудь простишь?
