Когда Анна улыбается для фото, ее улыбка не натянутая и, что гораздо важнее, ни хрена не американская во все зубы. Это так клево. Анна так трогательно порой подкалывает тебя, что теряешься и одновременно восхищаешься ею. Анна всегда подцепит тебя на крючок, но сделает это так вызывающе-роскошно, что ты захочешь еще. Анна при всей своей серьезности и умению послать на хер не против подчиняться и казаться беззащитной. Это так волнующе. Анна вызывает восторг лишь наклоном головы и хитрым выражением лица. Мечтой может считаться просто видеть ее рядом с собой.
Даже не закрываю за собой дверь. Падаю на колени, открываю крышку унитаза, и мой организм избавляется от обеда единым порывом. Мощным толчком, забрызгивая белые стенки, из меня льется рвота. Горькая, с желчью, с кусочками непереваренной говядины и кабачка. Выплевываю все до последней капли, выплевываю даже больше, чем успела съесть, но меня продолжает выворачивать. Сильно, до жуткой боли в желудке и в горле.
Анну можно обожать из-за ее слов и поступков. Она как кошка, тоже хочется гладить и гладить, и так же, всегда стоит ожидать удара лапкой. И неизвестно — уберет она когти или нет. Анна может быть просто самой лаской. А это очень и очень дорого. Анна куда сложнее, чем хочет казаться. А раскрытие ее внутреннего мира процентов на двадцать можно считать поистине царским подарком. Ее нужно обожать за оставшиеся нераскрытые проценты, что таят в себе еще больше интересного. Поправка: речь не о том, что она подобна богине любви внешне. А еще у нее очень и очень красивые плечи и шея. Зачем что-то еще для лишнего повода восхититься? Анна умеет неожиданно сделать тебя счастливым. Несколькими словами или движениями.
На ватных ногах плетусь к раковине, ополаскиваю руки, затем лицо. Пью. Смотрю на себя в зеркало и не узнаю. Секунда, вторая, и в раковине оказывается и тот несчастный глоток выпитой только что мной воды. Дрожащими пальцами закрываю кран и прислоняюсь спиной к кафельной плитке на стене. Все тело прошибает холодный пот.
Смех Анны, как ручей. Такой же звонкий и яркий. Сколько ни говори про губы Анны, все равно скажешь еще. Ибо они прекрасны. Анна умная. Повторяюсь? Не страшно. Просто я обожаю Анну. Анна некоторыми своими словечками и фразами способна управлять целыми армиями и полчищами мурашек на моем теле. Анна создана для любви. Она не просто особенная, она — единственная и неповторимая. Анна — исключительная. Анна иногда сама не понимает своей глубины, ума и ласки. Ее можно обожать только за это. Это самый главный пункт.
Все описанное выше — пустые слова по сравнению с тем, что живет у меня в сердце. А в нем живет Анна. Наша с ней любовь, как солнце: порой она поет в развевающихся на ветру волосах, озаряя своим светом сотни отчаянных глаз, порой поджаривает небеса и управляет целыми мирами и планетами.
Эта любовь способна осветить даже ад, согреть остывшую землю, воскресить души. И если мое солнце перестанет мне светить, я все равно буду ждать его восхода. Столько, сколько потребуется. Всегда»
— Ань, все нормально? — Слышится Юлин голос.
— Ага, — отвечаю я, не имея понятия, нормально ли все со мной или нет.
Паша
— Да? — Сердце сжимается до размеров спичечной головки при виде имени, высветившегося на экране телефона.
— Привет. — Тон Аниного голоса все еще сух и строг.
Так мне и надо. Ты, Суриков, должен, вообще, мучиться, истекая кровью и моля о пощаде, а она звонит тебе. Сама!
— Привет… Солнце.
И сердце светится и бахает так, что в трубке начинает фонить.
— Хотела спросить. — Она вдруг осекается, но уже через мгновение продолжает. — Как ты там? Смерть отца, ветрянка… и все такое.
— Мне лучше, — отвечаю радостно, — если не считать того, что красные лепешкообразные язвы начали перекидываться на лицо. Вообще-то, они уже захватили спину, шею и грудь, и вот-вот возьмут штурмом подбородок, но мама считает, что болезнь идет на спад. Третьи сутки уже пошли.
Она была здесь, она лежала в моей кровати и никогда не сознается в этом, но мне все равно хорошо.
— Представляю… Машка была страшна, как атомная война, — шутит Аня, и это заставляет меня улыбнуться.
— Она вовремя начала лечиться, а я первые сутки валялся с температурой, и не принимал никаких лекарств.
— Сестра всегда была умнее тебя. Хотя… это не трудно.
Она шутит! Шутит! Я облегченно выдыхаю, надеясь, что не все еще потеряно, и сжимаю до боли в пальцах ни в чем не повинный смартфон. Выдавливаю смешок, собираясь с мыслями.
— Ты же не для этого звонишь?
— Нет, — сознается Аня.
И это меня пугает сильнее. Желудок сжимается, а болячки начинают зудеть, будто специально причиняя еще больше неудобств.
— Что-то случилось?
Она прочищает горло.
— Думаю… мы должны поговорить как взрослые люди. Расставить все точки над… над чем там их расставляют? Короче, утрясти все между нами.
Киваю сам себе.
— Куда мне прийти?
— А ты уже можешь выходить из дома?
— Да.
— Тогда давай встретимся в кафе у Маши с Димой. У них сегодня было открытие, и вечером, около девяти, обещали угостить своих. Тихо-мирно, чтобы не разнести помещение, а то в прошлый раз какая-то сволочь оторвалась в доме Калининых на славу.
В памяти сразу же всплывает тот вечер. Да, мы с Анной знатно потусили тогда. Если бы только можно было все вернуть назад…
— Приду! — Смеюсь в трубку.
— Буду ждать.
Она не прощается. Вслед за молчанием раздаются короткие гудки, а за ними виснет гнетущая тишина. Вскакиваю, отбрасываю на кровать телефон и несусь на кухню. Как бы паршиво мне не было, я приду туда. Мне нужно сказать своей любимой девушке все, пусть даже придется повторить это бесконечное количество раз.
— Уже скачешь, как стрекозел? — Улыбается мама.
Она скрещивает руки на груди, заинтересованно оглядывая меня с ног до головы.
— Ставь чайник, — весело подмигиваю.
Ее брови ползут вверх.
— Ничего себе. Аппетит появился?
Отрезаю огромный кусок колбасы, тоненький ломоть хлеба, прижимаю их друг к другу и кусаю. Пытаясь прожевать, мычу:
— Угу!
Останавливаю свою ласточку возле кафе, глушу двигатель. Сегодня один знакомый предлагал мне за нее целых, мать его, тридцать тысяч. Послал его подальше, разумеется. Но вовсе не потому, что одни только литые катки на ней с низкопрофильной резиной стоят столько же, а еще и потому что дорогие сердцу вещи не продают. Вот так. Немного потрепанная, немного ржавая, но эта машина стала моим первым транспортным средством, служила мне верой и правдой, стойко выдерживала все испытания и даже получила имя в честь моей любимой девушки. Лучше восстановлю ее, покрашу, и лет через двадцать-тридцать на этом раритете будет гонять мой сын.
