Худ не имел к Клюву претензий за кровь на его руках. Он, однако, имел вполне конкретные претензии к бессердечным поступкам отца и матери Клюва.
Мало кто из смертных жрецов осознавал необходимость искупления, пусть даже они часто о нем разглагольствовали в своих проповедях о том, что все вокруг виновны – единственным результатом этого неявного вымогательства было лишь прибавление золота в храмовых сундуках.
Однако если кто-то действительно желал искупления, даже боги не могли ему отказать. С тем, кого звали Клювом, именно так и вышло.
А теперь – и с тем, кого звали Током Младшим.
– Проснись, – позвал Худ. – Вставай.
Ток Младший глубоко вздохнул – и подчинился.
Встал, пошатнулся, сощурился на врата, ожидающие обоих.
– Тьфу ты, – пробормотал Ток Младший, – тоже мне ворота.
– Мертвые, Ток Младший, видят лишь то, что способны увидеть. Совсем недавно эти врата сверкали чистотой и белизной.
– Что ж это была за бедная, бестолковая душа? У меня прямо-таки сердце по ней болит.
– Разумеется, болит. Пойдем. Не отставай.
Они направились к вратам.
– Ты так каждую душу встречаешь?
– Отнюдь не каждую.
– Ого. – Тут Ток остановился, вернее, хотел, однако ноги несли его вперед. – Обожди. Моя душа завещана Волкам.
– Слишком поздно. Твоя душа, Ток Младший, завещана мне. И уже давно.
– Серьезно? И какой же болван это сделал?
– Твой отец, – ответствовал Худ. – Который, в отличие от Дассема Ультора, остался мне верен.
– За что ты вознаградил его смертью? Ах ты, дерьмовый ублюдок…
– Тебе его еще дожидаться, Ток Младший.
– Он до сих пор жив?
– Смерть никогда не обманывает.
Ток Младший снова попробовал замедлить шаг.
– Худ, можно вопрос – пожалуйста.
Бог остановился и уставился на смертного сверху вниз.
– Худ, почему у меня по-прежнему один глаз?
Бог Смерти, Жнец Душ ничего не ответил. Его этот вопрос и самого беспокоил.
Проклятые Волки.
Глава двадцать третья
Я видел печаль в лицо.
Она смотрела в сторону,
Поверх всех мостов,
Которые я миновал.
А их пролеты, столбы, арки
Хранят наши жизни, когда мы вспоминаем,
Что мы тогда думали,
Что мы тогда думали, что думаем.
Я видел лицо печали,
Но она всегда смотрит в сторону.
От ее слов я ослеп,
От ее взора оглох,
Я не понимаю, что она говорит,
Не знаю, слушаться ли ее
Или удариться в слезы.
Я видел ее лицо.
Она не говорит,
Не плачет,
Она меня не знает.
Я лишь камень в кладке
Моста, по которому она идет.
«Песнь о мостожогах»
Ток Младший
Давным-давно Онрак Разбитый совершил преступление. Чтобы признаться женщине в любви, он запечатлел ее образ на стене пещеры. В руках его, в его глазах было столько мастерства, что две души оказались навеки прикованы к камню. Его собственная… но это было его право, его выбор. Но та, другая, – о, как это было эгоистично, как жестоко с его стороны…
Сейчас он стоял перед другой каменной стеной, в иной пещере, и смотрел на рисунки, на изображения зверей, подчеркивающие каждый мускул, передающие каждое движение с истинностью и точностью, присущими настоящему гению. И посреди всех этих великолепных созданий, населяющих окружающий мир, неуклюжие фигурки из черточек, выделывающие коленца в жалком подобии танца – имассы. Лишенные жизни, как и предписывает закон. А он, Онрак Разбитый, похитивший некогда жизнь женщины, стоял и смотрел на них.
Тогда, давным-давно, во мраке заключения его посетила неизвестная, у которой были нежные руки и податливое тело. Ему так хотелось верить, что это была она, та, чью душу он похитил. Однако наверняка он знать уже не мог: все это было слишком давно, и воспоминания сделались уже не столько тем, что произошло, сколько тем, во что хотело верить сердце.
Но даже если это и была она, что ж, быть может, у нее попросту не было выбора. Жертва его преступления, неспособная противостоять его желанию. Разбив самого себя, он и ее уничтожил.
Он протянул руку и легонько прикоснулся к одному из рисунков. Ранаг, за которым гонится ай. В колеблющемся свете факела казалось, что оба животных движутся, что их мускулы сокращаются. Празднуя мир, где нет места сожалениям, имассы собираются в этой пещере плечом к плечу, голоса их вторят тяжкому ритму дыхания зверей, их пыхтению, в то время как другие имассы, в специально подобранных для этой цели гротах, бьют ладонями в барабаны из выдолбленного дерева и кожи, пока всю пещеру не заполнит громом топот копыт.
Мы – свидетели. Мы – глаза, навеки обреченные смотреть только наружу. Мы отрезаны от мира. В этом – основа нашего закона, нашего запрета. Мы изображаем себя неуклюжими, лишенными жизни, отдельными от остального. Когда-то мы тоже были животными, и мир не делился на мир снаружи и мир внутри. Мир был един, мы тоже были его плотью и кровью, такой же плотью, как трава, лишайники и листья. Кости наши ничем не отличались от древесины и камня. Мы были кровью, которая реками текла к морям и озерам.
Мы поем свою печаль, свою потерю.
Осознав, что такое смерть, мы сами себя выбросили из мира.
Осознав красоту, мы стали уродливы.
Мы страдаем не так, как звери, – поскольку, конечно, страдают и они. Мы страдаем, вспоминая о том, что было до страданий, и рана от этого лишь глубже, боль лишь острей. Никакому зверю такая боль недоступна.
Так пойте же, братья! Пойте, сестры! В свете факела, вольно отражающегося от стен нашего сознания – от стен пещеры внутри нас, – узрите все лики печали. Лица всех, кто умер и нас покинул. Пойте свое горе, пока звери не обратятся в бегство.
Онрак Разбитый почувствовал, что по щекам текут слезы, и в сердцах обозвал себя сентиментальным придурком.
Позади него молча стоял Трулл Сэнгар. Конечно же, чтобы поддержать бестолкового имасса, он не проявляет ни малейшего нетерпения. Онрак знал, что он будет просто ждать, сколько потребуется. Пока Онрак не очухается наконец от теней мрачного прошлого, не вернется в настоящее, к дарам, которые оно предлагает. Будет ждать и ждать…
– Тот, кто нарисовал этих зверей, – настоящий мастер.
Имасс, который все еще стоял лицом к каменной стене и спиной к тисте эдуру, понял, что улыбается. То есть даже здесь и сейчас я не могу отказаться от своих дурацких фантазий, столь же лестных, сколь и бессмысленных.
