Маг еще мгновение вглядывался в Йан Товис, а потом снова откинулся на спинку кресла и смежил веки.
Странник помилуй, он весь вечер так будет?
– Не понимаю, о чем он, – сказала Йан Товис, но было видно, что от слов Смрада ей не по себе. – Вы же чужеземцы, откуда вам знать про шайхов? О нас и в летерийских летописях почти ни слова.
– Итак, Сумрак, вы собираетесь провозгласить себя королевой шайхов, – подытожила Тавор. – Значит ли это, что вы также объявите остров независимым?
– Да.
– Пойдете ли вы при этом на переговоры с нами?
– Чем раньше мы договоримся, чтобы вы убрались с острова, тем лучше. В том числе и для вас.
– Это как?
– Дело в беженцах, адъюнкт, – подал голос маг по имени Непоседа. – Стая ведьм и колдунов. В основном падаль, способная только портить воду да насылать чиреи, понос и прочую гадость. Однако, собравшись вместе, они могут сотворить и что-то более неприятное…
Шурк Элаль вгляделась в странного гостя. Падаль?
– Да, от них могут быть неприятности, – подтвердила Йан Товис.
– То есть спасать их всех было без толку? – хмыкнул Гальт.
– Почему, солдат? Толк был. Просто благодарность, как и все в этом мире, со временем проходит. Особенно когда ощущаешь себя должником.
Гальт скривился, потом похлопал Йедана Деррига клинком.
– Тебя еще нужно удерживать? – спросил он.
Бородатый воин ответил не сразу.
– Это уж как моя королева решит.
– Последний приказ отменяется, – сказала Йан Товис. – Разберемся с Бруллигом позднее.
Бруллиг вскочил.
– Да уж, демоново отродье, ты разберешься!.. Адъюнкт Тавор Паран, обращаюсь к вам за покровительством. Я с самого начала сотрудничал с вами, за это вы обязаны сохранить мне жизнь. Переправьте меня на материк, если угодно, – лишь бы подальше от этой бабы!
Шурк Элаль улыбнулась. Вот уж чего ты не заслужил, Бруллиг, так это снисхождения. Странников бздеж тебе, а не снисхождение.
– Шайх Бруллиг, – резко и холодно ответила Тавор, – ваше содействие учтено, выражаю вам благодарность. Однако, если не ошибаюсь, наши маги защитили – и продолжают защищать – этот остров от наступления льда, так что мы квиты. Посему, в знак уважения к королеве, силы Малазанской империи не задержатся здесь сверх необходимого.
Бруллиг побледнел.
– Но как же лед?! Если вы уйдете…
– Скоро лето, и беда растает. Буквально.
– Так что же вас здесь до сих пор удерживает? – удивилась Йан Товис.
– Нам нужен лоцман, который проведет нас по реке в Летерас.
Все снова замолчали. Шурк Элаль так увлеклась мученической физиономией Бруллига, что не заметила, как все взгляды обратились к ней. Веселость пропала. О чем там говорила адъюнкт? Кажется, про реку и Летерас…
И про лоцмана, который станет проводником малазанского флота.
– Откуда вонь? – вдруг спросил Непоседа.
– Да Странник небось бзднул, – угрюмо отозвалась Шурк.
Глава восемнадцатая
Полная картина была мне ответом в мой последний день смертной жизни. Процессия обтесанных камней, менгиров и риголитов, являла в этих безысходных тенях ряд бесстрастных лиц, подземные гримасы и шипение, оскаленные в угрозе зубы, бесконечные ряды укоренившихся богов и духов, протянувшиеся по склонам, холм за холмом, пропадающие из виду вдали от зеркала уродливых косых глаз. И все эти верные бойцы, каждый из которых в день посвящения протягивал крепкие жадные руки, алым прикосновением веры в требования к нашему времени, жизни, к нашей любви и нашим страхам, стали теперь только тайной, все забыто, уничтожено наползающими беспощадными переменами. Нес ли их голоса этот одинокий ветер? Дрожал ли я, слыша эхо кровавой мольбы, треск разрываемой молодой плоти, изумление обнаженного сердца, ошеломленные последние удары настойчивой ярости? Пал ли я на колени перед ужасным наследием святой тирании, как любой невежа, прячущийся в густых тенях?
Армии верных ушли. Они шагали, поднимая волны пыли и пепла. Жрецы и жрицы, поддавшиеся надежде, несущие свои убеждения с отчаянной жаждой демонов, хранящих ужасные души, как свое богатство, они остались в трещинах своих идолов, в обломках и осколках костей, сохранившихся среди камней; вот и все.
Полная картина – проклятие историка. Бесконечные уроки бессмысленности игр разума, чувств и веры.
По-настоящему стоящие историки, на мой взгляд, это те, кто завершает жизнь актом короткого самоубийства.
Записка шестая, том II
Собрание суицидальных записок
Историк Бревос (Нерешительный)
Мама обожала его руки. Руки музыканта. Руки скульптора. Руки художника. Увы, руки принадлежали кому-то другому, ведь канцлер Трибан Гнол не обладал нужными талантами. И все же его любовь к своим рукам, пусть и омраченная насмешкой – физический дар без должного применения, – с годами росла. Руки стали в каком-то смысле его шедевром. Погруженный в мысли, он следил за их движениями, исполненными грации и изящества. Ни одному художнику не заполучить истинной красоты этих бессмысленных орудий, и с такой мрачной оценкой он давно уже примирился. А теперь совершенство ушло. Целители сделали, что могли, но Трибан Гнол замечал искажение, портящее когда-то идеальные линии. Он все еще слышал, как щелкают кости в пальцах, предавая все, что любила и втайне боготворила мама.
Отец, конечно, только посмеялся бы. Угрюмым хриплым смехом. Ну, то есть не его настоящий отец. Просто мужчина, который управлял домом с тупоголовой мрачной жестокостью. Он знал, что любимый сын жены рожден не от него. Руки у отца были толстые и неуклюжие – и по злой иронии, в этих дубовых орудиях жил талант художника. Нет, идеальные руки достались Трибану Гнолу от любовника матери, молодого (такого молодого в то время) консорта, Турудала Бризада, человека, который был кем угодно, только не тем, кем казался. Всем и ничем.
Мать наверняка одобрила бы сына, нашедшего в консорте – собственном отце – идеального любовника.
Таковы были грязные причуды дворцовой жизни при короле Эзгаре Дисканаре – все это теперь казалось старьем, позабытым, горьким, как пепел на губах Трибана Гнола. Консорт ушел, но и остался. Ушедшее, возможно навсегда, прикосновение, консорт, чье существование стало эфемерным, как его безвременная красота.
Эфемерным, да. Как все, что бывало когда-то в этих руках; как все, что перебирали эти длинные, тонкие пальцы. Он понимал, что жалеет себя. Старик, который уже не надеется никого привлечь.
Его окружали привидения, цветные пятна, которые окрашивали когда-то его шедевры, слой за слоем, – нет, только единственный раз его руки обагрились кровью по-настоящему: в ночь, когда он убил отца. Остальные умирали без его непосредственного участия. Туча любовников, предавших его так или иначе, совершив простое, ужасное преступление, – они недостаточно его любили. А теперь, как скрюченный старикан, он затаскивал в постель детей, затыкал кляпом рот, чтобы заглушить крики. Насиловал. Наблюдал, как работают его руки – неудавшийся и неудачный художник, пытающийся достичь совершенства, но разрушающий все, к чему прикасается.
