– Буггу следует научиться помалкивать.
Он посмотрела на него неприятным изучающим взглядом.
– Знаешь, Тегол Беддикт, никогда не представляла тебя агентом зла.
Тегол пригладил волосы и выпятил грудь.
– Впечатляет, но я не убеждена. Зачем ты все это делаешь? Какая-то рана из прошлого, которая затмевает все остальное? Страшное желание мести в ответ на какую-то ужасную травму в юности? Мне правда интересно.
– Это, конечно, идея Бугга.
Она покачала головой.
– Не угадал.
– Есть множество видов зла, Джанат.
– Да, но твое прольет кровь. Много крови.
– Есть ли разница между льющейся кровью и кровью, выдавливаемой медленно, мучительно, в ходе краткой жизни, полной, стрессов, несчастий, мучений и отчаяния – и все во имя какого-то неясного бога, которого никто не посмеет назвать святым? Даже стоя на коленях и повторяя слова молитвы?
– Ох ты, – произнесла она. – Да, это интересный вопрос. Есть ли разница? Может быть, и нет, а может быть, только в степени. Но вряд ли это дает тебе моральные оправдания?
– Я ничего не говорил о моральных оправданиях, – уточнил Тегол. – И одно это уже отличает меня от противника.
– Да. Понимаю. И ты, конечно, готов уничтожить противника его же средствами, пользуясь его же священным писанием; коротко говоря, хочешь, чтобы он уничтожил сам себя. Ты у подножия горы, на которой угнездился твой враг. Или лучше сказать, в которую вцепился. И то, насколько ты демонически жесток, меня вовсе не удивляет, Тегол. Я видела в тебе эти черты давным-давно. И все равно, такая кровожадность? Ее я не вижу.
– Может быть, все дело в ваших лекциях о прагматизме.
– Да ладно, не смей тыкать в меня пальцем! Настоящий прагматизм, надо сказать, принес бы тебе громадное благосостояние, а в награду – безделье и все привилегии от системы. Стал бы настоящим паразитом, которого проклинают низшие, нуждающиеся и глупые, выброшенные на свалку, сидящие во всех переулках. У тебя в самом деле есть талант, особый дар, так что, будь ты сейчас богатейшим жителем империи, живи в громадном имении, окруженном армией телохранителей, имей полсотни наложниц в стойле, я бы нисколько не удивилась.
– Не удивились, – повторил Тегол, – но, может быть, разочаровались бы?
Она сложила губки и посмотрела в сторону.
– Ну, это другой вопрос, Тегол Беддикт. Которого мы тут не обсуждаем.
– Как скажете, Джанат. В любом случае правда в том, что я и в самом деле богатейший житель этой империи. Благодаря, конечно, Буггу, моему подставному лицу.
– И все же ты живешь в халупе.
– Унижаете мое жилище? Ах вы, неблагодарная гостья! Вы меня поразили в самое сердце, Джанат.
– Вовсе нет.
– Ладно, но поразили кур, и поскольку они не говорят по-летерийски…
– Богатейший житель или нет, Тегол Беддикт, твоя цель – не хвастовство этим богатством, не полное использование власти, которую оно дает. Нет, ты намерен подорвать фундаментальную экономическую систему империи. И я даже представить не могу – зачем.
Тегол пожал плечами.
– Власть всегда уничтожает себя в итоге, Джанат. Будете спорить?
– Нет. Значит, хочешь сказать, что это всего лишь упражнение по власти? Упражнение выльется в урок, который никто не поймет? Метафора стала явью?
– Но, Джанат, когда я говорил о власти, уничтожающей саму себя, это была не метафора. Я говорил буквально. Так скольким же поколениям должников необходимо страдать – пока ловушки цивилизации множатся вокруг них и все больше материальных прихотей им недоступны? Сколько, прежде чем мы все остановимся и крикнем: «Ай-ай! Хватит! Не надо больше страданий, пожалуйста! Не нужно голода, войн и несправедливости!» И насколько я вижу, никаких поколений не хватит. Мы без конца копаем дальше и дальше, поглощая все, до чего можем дотянуться, включая своих соплеменников, как будто это всего лишь неоспоримое проявление какого-то закона природы, для которого нет ни морального контекста, ни этических рамок – несмотря на повсеместное лицемерное провозглашение этих двух понятий.
– Слишком витиеватое выступление, Тегол Беддикт. Минус к оценке.
– Хотите отделаться сухим юмором, Джанат?
– Ой. Ладно, я начинаю постигать твою мотивацию. Ты посеешь хаос и смерть – ради общего блага.
– Если бы я любил жаловаться, сейчас бы взвыл, что никто меня за это не поблагодарит.
– Значит, ты принимаешь ответственность за последствия.
– Кому-то нужно.
Она молчала дюжину ударов сердца, и Тегол увидел, как расширяются ее глаза – в самом деле очаровательные.
– Ты сам – ожившая метафора.
Тегол улыбнулся.
– Не любите меня? Бессмыслица! Как же меня не любить? И как не восхищаться? Я стал воплощением триумфального стяжательства, иконой этого великого безымянного бога! И если я ничего не делаю с громадным состоянием, так я заслужил право на это. По всем священным правилам, заслужил!
– Но в чем польза уничтожения богатства? Уничтожения самой системы, с помощью которой ты его и добился?
– Джанат, а в чем польза хоть чего-нибудь? Владеть – это достоинство? Всю жизнь работать на какую-нибудь богатую жабу – достоинство? Верная служба в каком-нибудь торговом доме – достоинство? Верная чему? Кому? О да, за эту верность платили сотню доксов в неделю? Как за любой товар? Так что же лучше – достоинство эгоистичного стяжательства или достоинство верности работодателю? Разве торговцы, сидящие на куче добра, не безжалостны и не готовы перегрызть глотку, как подобает обладателям завоеванных привилегий? И если для них это хорошо, почему должен отставать самый последний работник в доме? Где достоинство двух взаимоисключающих наборов правил; почему слова «мораль» и «этика» прежде всего срываются с языка у тех, кто позабыл о них, взбираясь на вершину? С каких пор этика и мораль стали орудием подчинения?
Джанат смотрела на него с необъяснимым выражением лица.
Тегол собирался воздеть руки в завершение речи, однако лишь пожал плечами.
– И все же сердце мое разрывается из-за голой курицы.
– Я так и думала, – прошептала Джанат.
– Надо было вам уйти, – сказал Тегол.
– Что?
В переулке торопливо затопали сапоги – к двери. Хлипкая ставня – недавно установленная Буггом во имя скромности Джанат – отлетела в сторону. В комнату ввалились фигуры в доспехах.
Джанат тихо вскрикнула.
Танат Йатванар застыл, не веря глазам. Прибывающие охранники упирались ему в спину, и пришлось растопырить руки, чтобы сдержать их напор и не создавать толкучку в этой нелепой комнате с кудахчущими курами и двумя вылупившими глаза горожанами.
