Пусть у тебя опять скрутит живот. Да нет, не живот, ниже, ты ведь теперь взрослая женщина. Ну да, пусть, почему бы и нет? Для той, у кого внутри отрава, есть особое удовольствие в этом болезненном чувстве. В этом диком желании. В бессмысленных мечтах о сладкой капитуляции, о покорности – о покорности того рода, которая в действительности и есть господство – какой теперь смысл в кокетстве? Я капитулирую, чтобы требовать. Сдаюсь на милость, чтобы управлять. Готова отдаться насилию, потому что сама насильник, мое тело – оружие, а ты, любовь моя, – ты жертва.
Потому что герои умирают. Как выражается Удинаас, такая уж у них судьба.
Голос, который был Моккрой, Путем Сознания, с того первого раза больше ни единожды с ней не заговаривал, словно в некотором смысле в этом не имелось ни малейшей нужды. Достичь нужной дисциплины было теперь только ее задачей, совладать с соблазном господства над окружающими – тоже. Она справлялась и с тем и с другим. Едва-едва.
Отзвуки прошлого лишь отвлекали ее от этого, убаюкивая, погружая в чувственные мечты о том, кто умер, о любви, которой уже не бывать. Само прошлое становилось оружием – она обнажала его, чтобы отогнать от себя настоящее, да и будущее, получается, тоже. Но и в прошлом таились опасности. Такие, как воспоминание о той минуте, когда Трулл Сэнгар извлек из ножен свой меч и вручил его ей. Он просто желал мне безопасности, только и всего. Как я смею вкладывать в этот жест еще какой-то смысл? Даже чтобы просто подсластить пилюлю желания?
Сэрен Педак подняла голову. Сборище, которое представляла собой ее компания, вело себя не слишком компанейски, да и не сказать, чтобы норовило собираться вместе. Ниже по ручью Удинаас искал под камнями раков, чтобы хоть как-то разнообразить их диету, руки его от ледяной воды сначала покраснели, потом посинели, но он, похоже, не обращал внимания. Кубышка скрючилась у валуна, чтобы укрыться от холодного ветра, насквозь продувающего ущелье. В последние несколько дней она впала в необычное для себя молчаливое состояние и избегала встречаться с кем-либо взглядом. Силкас Руин стоял в тридцати шагах, на самом краю слоистого каменного карниза, и, казалось, внимательно изучал белесое небо – того же оттенка, что его собственная кожа. «Этот мир – его зеркало», – сказал, недобро усмехнувшись, Удинаас, прежде чем направиться к ручью. Чик уселся на плоском камне на полпути между Силкасом Руином и остальными. На его поверхности он разложил для очередного тщательного обследования весь свой оружейный ассортимент – словно в этой навязчивой страсти было что-то добродетельное. Все это Сэрен Педак успела заметить лишь вскользь, а потом ее взгляд остановился на Фире Сэнгаре.
Брат того, кого она любила. Как, оказывается, легко такое произнести. Наверное, потому что это ложь. Или потому, что очевидная правда. Фир был уверен, что подарок Трулла означал больше, чем могло показаться; что даже сам Трулл не до конца осознавал, что именно им двигало. Что воин-эдур с печальным лицом нашел в ней, Сэрен Педак, летерийке-аквиторе, что-то такое, чего доселе никогда и ни в ком не находил. Ни в одной из бесчисленных красавиц тисте эдур, которых ему доводилось встречать. Молодых женщин, на лицах которых не оставили отпечатка годы тяжких странствий и еще более тяжкой тоски. Женщин, которые не были ему чужими. Женщин, сохранивших в чистоте свое представление о любви.
Мир, в котором они сейчас оказались – действительно ли это Царство Тьмы? Куральд Галейн? Почему тогда небо здесь белое? Почему она может ясно, до рези в глазах, видеть предметы на совершенно головокружительном расстоянии? Сами Врата были чернильно-непроницаемыми – она ковыляла сквозь них вслепую, проклиная неровную жесткую почву под ногами, двадцать шагов, тридцать, а потом вдруг стало светло. Каменистый пейзаж, то тут, то там мертвые деревья вздымают кривые ветви в перламутровое небо.
Когда наступало то, что в этом мире можно считать закатом, небо приобретало странный розоватый оттенок, который потом сгущался до пурпурного, синего и наконец черного. Иными словами, обычная смена дня и ночи. Следовательно, где-то за белесым покровом скрывалось солнце.
В Царстве Тьмы – солнце? Она ничего не могла понять.
Фир Сэнгар внимательно рассматривал стоящего в отдалении Силкаса Руина. Потом повернулся и подошел к аквитору.
– Уже недолго.
Она озадаченно подняла взгляд.
– Недолго – до чего?
Он пожал плечами, уставился на имасское копье.
– Думаю, Трулл бы оценил это оружие по достоинству. Не так, как ты ценишь его меч.
В груди у нее вспыхнул гнев.
– Он сам мне сказал, Фир! Он вручил мне свой меч, но не сердце!
– Ему было не до того. Все его мысли были о возвращении к Руладу – о том, какой будет его последняя аудиенция у брата. Он не мог в тот момент думать еще и… о другом. Однако это другое управляло в тот момент его руками, его жестом. Душа моего брата все сказала этим ритуалом.
Она отвернулась.
– Теперь это уже неважно, Фир.
– Для меня – важно. – Голос его был исполнен горечи. – Мне все равно, что ты об этом думаешь, что именно говоришь себе, чтобы заглушить чувства. Некогда один из моих братьев потребовал себе женщину, которую я любил. Я не стал перечить – теперь она мертва. Куда бы я ни глянул, аквитор, я вижу ее кровь, потоки крови. Когда-нибудь я в них захлебнусь, но это как раз неважно. Пока я жив, Сэрен Педак, и способен справляться с безумием, я буду заботиться о тебе и защищать тебя, поскольку мой брат вложил тебе в руки свой меч.
Он отошел в сторону, но даже тогда она не посмела поднять на него глаза. Трулл Сэнгар, какой же ты идиот! Такой же, как и любой другой мужчина, как все мужчины. К чему эти ваши жесты? Ваша готовность к жертвам? Зачем вы вручаете нам себя? Мы – не сосуды чистоты. Не образцы невинности. Мы не станем беречь вашу душу, словно это хрупкая драгоценность. Нет же, болваны, мы просто будем ей бесстыдно пользоваться так же, как своей собственной. Хуже, как если бы она значила даже меньше, чем наша собственная, – хотя куда уж меньше!
Под подошвами заскрипели камни, и рядом с ней присел на корточки Удинаас. В его сложенных ковшиком ладонях плескался пескарь. Извивался в крошечной, быстро уменьшающейся лужице.
– Думаешь поделить его на шестерых, Удинаас?
– Не в этом дело, аквитор. Взгляни на него. Повнимательней. Видишь? У него нет глаз. Пескарь слепой.
– И что тут важного? – Однако она тут же сообразила, что да, это важно. Озадаченно подняла глаза, увидела, как резко блестит взгляд самого Удинааса. – То, что мы здесь видим, не то, что на самом деле, так?
– Темнота, – кивнул он. – Пещера. Утроба.
– Но… как же тогда? – Она огляделась. Ломаный камень, бледные мхи и лишайники, деревья – мертвее мертвого. И небо.
– Дар – или проклятие, – сказал Удинаас, поднимаясь. – Она ведь взяла себе супруга, правда?
Она смотрела, как он бредет обратно к ручью, как заботливо возвращает слепого пескаря в бегущий поток. Такого жеста Сэрен от него как-то не ожидала. Кто – она? Кто взял супруга?
