— Я не буду этого делать.
— Ну да, конечно же не будешь. Ладно, закроем тему. Поглядим, насколько быстрыми окажутся его братья и сестры. Может, ястребы за ними не угонятся.
Он уже собрался уходить — и почти было ушел, — но в последний момент задержался, снова посмотрев на Кэти и на меня.
— Твоим детям, должно быть, одиноко вдали от школы и сверстников. Вас тут всего-то трое. Немудрено заскучать, — сказал он и после короткой паузы добавил: — Как-нибудь я привезу сюда моих парней, чтобы вам было с кем подружиться.
Папа ничего не сказал. Мистер Прайс скорчил Кэти гримасу и забрался в свой «лендровер». Разворачиваясь, машина надвинулась на нас и затем покатила вниз по склону. Двигатель работал еле слышно, а вскоре стих и шорох колес.
Еще какое-то время после его отбытия Папа стоял на прежнем месте, но ритм его дыхания изменился, напоминая парус, то раздуваемый, то обвисающий при нестабильном ветре.
— Что ему было нужно на самом деле, Папа? — спросила Кэти.
За зиму она здорово подросла, но это сделало ее слабее. Кости стали длиннее и тоньше, а мышцы растянулись вдоль них. И она уже не так четко контролировала свои движения, как делала это прежде. Ее колени никак не могли приспособиться к удлинившимся бедренным и берцовым костям, так что при ходьбе она приволакивала ноги. А стоя на месте, она то и дело перемещала вес с одной ноги на другую; при этом свободная нога опиралась только на носок и пристраивалась позади опорной. Возможно, дело было в трансформации ее тазовых костей. Нет, Кэти не грозило появление так пугавших ее широченных бедер, словно бы формирующих вокруг себя всю фигуру женщины, но кое-что в этом плане с ней происходило. Таз ее развивался, изменялись линии силуэта: теперь им надо было делать изгиб, чтобы перейти в поясницу и уже потом, как раньше, подниматься прямо вверх.
— Откуда ты его знаешь, Папа? — спросила она, не получив ответа на предыдущий вопрос.
От некоторых наших вопросов Папу, казалось, вот-вот разорвет на части. Он старался быть с нами честным, без утаек рассказывая правду о своей нынешней и прошлой жизни, и если при этом некоторые подробности нас шокировали, это было только к лучшему. Все его рассказы были направлены на то, чтобы закалить нас перед столкновением с чем-то нам неведомым. Он хотел дать нам силы для борьбы со всякими мерзостями большого мира — и чем больше мы будем знать о них, тем лучше будем подготовлены. Однако наша жизнь никак не соприкасалась с большим миром, и все ограничивалось только его рассказами. Мы покинули школу и наш город, чтобы жить с Папой в маленькой уединенной роще. У нас не было друзей, да и соседей настоящих не было. Некое подобие образования мы получали от женщины, с ленивой небрежностью выдававшей нам книги из библиотеки, которую она формировала с учетом лишь собственных вкусов и образа мыслей. Ей, вероятно, досаждало наше присутствие. Она могла считать нас грязнулями и тупицами, но все же посвящала нам часть своего времени, поскольку была чем-то обязана Папе.
Наверно, по той же причине никто даже не пытался нас обидеть. Во всяком случае, никто в этих краях. Они все либо боялись Папу, либо были перед ним в долгу за какие-то давно оказанные услуги. Непохоже, чтобы они отвечали взаимностью на любовь, которую он к ним испытывал, или помощь, которую он им оказывал, снисходя с вершины нашего холма, как с древней сторожевой башни. Другие люди видели тут лишь обмен услугами и мнимую угрозу, основанную на одном только факте его физического присутствия. Тяжким бременем для них было само существование Папы где-то неподалеку, его упрямая верность своим принципам и старомодной морали, которую он якобы пытался навязать всем прочим. Щенки, подаренные нам Питером, воспринимались дарителем как нечто вроде символа вассальной зависимости, и, хотя Папа считал это вполне достаточной компенсацией за услугу, которую он в действительности оказал лишь ради удовлетворения собственного чувства справедливости, я знал: Питер все еще считает себя папиным должником либо боится, что Папа считает его таковым. А все из-за того, что Папа всегда оставался не понятым окружающими. У него не было шансов завоевать их доверие, при его-то облике и характере. В его манере общения, увы, не было ничего могущего ободрить или успокоить собеседника. О нем посторонние знали лишь то, что он был самым сильным человеком из всех известных им людей и что он был беспощаден в драке.
Ну а наш Папа, разумеется, ни о чем таком даже не подозревал. Он был способен заглянуть в души других людей не более, чем ощутить себя в их телах, таких маленьких и слабых по сравнению с его собственным. И он не видел никакой возможности для меня и Кэти выжить самостоятельно, без его поддержки. Не обладая его силой и статью, разве смогли бы мы противостоять большому миру так, как это удавалось ему? Он повидал много насилия в прошлом, он видел насилие сейчас, и он не знал других способов для человека защитить себя и найти свое место в мире, кроме как с помощью крепких кулаков и мышц. Потому-то он и держал нас здесь. Теперь я понимаю, что в его сознании мы были накрепко связаны со всем, чем он дорожил и чего он страшился.
Он не ответил и на этот вопрос Кэти.
Папа однажды сказал нам, что все битвы в любой отдельно взятый момент сводятся к поединку. Там могут быть армии, правительства, идеологии, но в каждый из моментов всегда один человек противостоит другому человеку: один убьет, другой будет убит. И в этот самый момент все прочие мужчины и женщины, будь они на твоей стороне или против тебя, просто исчезают. Ты стоишь перед одним-единственным противником на пятачке земли и чувствуешь себя голым, во что бы ты ни был одет. По словам Папы, при общении с людьми нам следовало помнить, что в каждый отдельный момент мы можем прямо смотреть только в одну пару глаз.
Кэти повторила свой вопрос насчет мистера Прайса, и вновь безрезультатно.
— Нам всем надо держать ухо востро с этим Прайсом, — произнес он наконец. И больше ничего.
Кэти постояла молча, обхватив себя руками.
— Он еще объявится? — спросила она затем.
— Да.
Глава седьмая
Мы с Кэти посещали дом Вивьен по будним дням. Папа провожал нас, пил горячий чай с Вивьен, после чего оставлял нас там до обеда. Ее занятия напоминали школьные уроки, только без тамошних строгих правил поведения. Темы занятий зависели от ее сиюминутных интересов или мыслей, занимавших ее в данный день.
Кэти старалась быть прилежной ученицей, но ее хватало ненадолго. В начале урока она, как положено, читала, писала и присоединялась к нашему с Вивьен обсуждению прочитанного. Но потом начинала отвлекаться. Смотрела на сад за окном гостиной и на поля в отдалении, а если даже и не смотрела, то все равно было ясно, что мысли ее витают где угодно, только не здесь. А когда я пытался с ней заговорить, слова мои звучали как-то гулко и пусто, словно пролетали сквозь нее, покидали дом и исчезали вдали. Мой мозг устроен так, что я все время как бы заглядываю внутрь самого себя. А Кэти мысленно устремлялась вовне.
В конечном счете — если только день был не слишком холодный — Кэти выходила из дома в садик. Иногда она прихватывала с собой книгу, в начале урока полученную от Вивьен. Но чаще всего оставляла ее на месте. Из сада она убегала в поля и возвращалась только перед самым приходом Папы, и мы обедали как ни в чем не бывало — словно провели все эти четыре часа вместе. Вивьен не пыталась остановить Кэти и не сообщала о ее побегах Папе. А он никогда не спрашивал, чему мы научились в течение дня. Это были два разных мира.
