Джинсы истерлись на коленях и в паху. В них было больше синтетики, чем натурального хлопка, из-за чего материя многократно растягивалась, сжималась и теперь в точности повторяла контуры маминых бедер и ног.
Она была худой. Всегда была очень худой. Одежда как таковая мало что значила, но по ней я мог судить о мамином теле. Я знал цвет ее волос, прядки которых среди прочего также вытряхивались на пол из мешка. Я знал запах ее кожи. Я больше узнавал об этом от ее одежды, чем от ее вида, ее прикосновений или слов.
Вместе с Бабулей Морли я сортировал одежду, поочередно загружал партии в стиральную машину, добавлял порошок и смягчитель ткани, закрывал дверцу, вращением рукоятки устанавливал нужный режим стирки и нажимал кнопку «Пуск».
Потом мы с Бабулей Морли пили чай на кухне, а мама спала наверху, и сон этот был нескончаемо долгим.
Перед своим уходом мама так же оставляла перед дверью спальни постельное белье. Влажное от пота — и от крови. Всегда измятое и перекрученное: свидетельство того, как ее тело извивалось и корчилось во сне. Оставались и запахи. На простынях и в комнате, куда я приходил делать уборку. Пахло горьким дымом, соленым потом, кислой слюной. И еще был сладковатый железистый запах ее крови. Все это скапливалось на кончике моего языка, проникало мне в нос и горло. В памяти остались эти запахи и этот привкус, как и страдальческие стоны за запертой дверью ее спальни.
Однажды я спросил у Бабули Морли, почему мы находим следы крови на белых простынях. Она сказала, что с мамой такое бывает, когда она чувствует себя хуже некуда.
Ее последнее появление в доме не отличалось от всех предыдущих. Она с нами едва перемолвилась парой слов, и мы сказали в ответ не больше обычного. И вела себя как всегда. Папы дома не было, но он приехал вскоре после звонка от бабушки и несколько дней провел в постели рядом с мамой, все время обнимал ее и что-то шептал на ухо. Я слышал шепот, стоя под дверью спальни, но слов разобрать не мог. А ее внезапный уход, как мне кажется, потряс Папу сильнее, чем любого из нас. В те дни она выглядела здоровее и оживленнее прежнего, однако, по своему обыкновению, ускользнула из дома, не попрощавшись. Папа был застигнут врасплох. Он отправился на ее поиски. А тем временем дома раздался телефонный звонок, Бабуля Морли взяла трубку, выслушала кого-то, повернулась к нам и сказала, что наша мама уже не вернется.
Глава девятая
Мистер Прайс повторно приехал к нам спустя две недели. На сей раз вместе со своими сыновьями, Томом и Чарли. Оба высокие и стройные, с длинными худыми ногами и узкими торсами, которые так резко переходили в широкие плечи, что при свободно висящих руках возникали большие просветы между локтями и грудной клеткой. У старшего, Тома, были светло-русые волосы, коротко подстриженные над ушами и еще короче — на затылке. Темноволосый и темноглазый Чарли внешне резко отличался от отца и брата. Красавчик, спору нет, хотя впечатление несколько портили отекшие нижние веки и сероватые круги под глазами. Нос у него был с горбинкой, а кожа имела странное свойство — она как бы подстраивалась под состояние погоды. В тот день по небу проплывали тучи, и лицо его выглядело каким-то неравномерно бледным. Все трое были в зеленых сапогах и коротких охотничьих куртках.
Прайсы поднялись по склону на своем «лендровере». В тот час мы с Кэти сидели далеко за домом, среди деревьев на опушке рощи. Я обстругивал перочинным ножом зеленую ветку ясеня. Снял мягкую кору на отрезке длиной с кисть руки и начал подравнивать край среза малым лезвием, понемногу вращая ветку. Кэти сжала коленями тушку дикой утки и ощипывала ее, пригоршнями выдирая перья. У ее ног стояла чаша с горячей водой и лежали мокрые тряпки, которые она периодически обмакивала в чашу и плотно прижимала к тушке, чтобы расширить поры и тем облегчить процесс.
С того места мы не видели визитеров и не слышали стука в дверь дома. Мистер Прайс проследовал на кухню для разговора с Папой, а Том и Чарли отправились искать нас. Они громко смеялись каким-то своим шуткам, пересекая зеленый колокольчиковый луг (цветы тогда еще не распустились).
Эти парни были на редкость хороши собой — настолько красивее меня или Папы, что даже сравнивать не имело смысла. Мы и они принадлежали к разным человеческим породам, привыкшим жить в очень разных условиях, — скажем, если они продвигались к вершине удобной дорогой на пологом склоне горы, то мы карабкались по отвесным скалам на ее обратной стороне. Или как если бы мы с Папой были вылеплены из аморфных комьев глины и спутанных корней, а эти двое сформировались из чистых кристаллических минералов.
Они говорили и смеялись глубокими голосами, совершенно не похожими на голос Папы. Их речь текла плавно, разбавляемая этакой вальяжной хрипотцой. Резонанс в прохладном воздухе был как от ударов мяча о влажную траву.
— Ты сам подстрелил эту птицу? — с ходу спросил меня Том. Он имел в виду утку, которую ощипывала Кэти, но обратился ко мне, а не к ней.
— Нет, — сказал я. — Это сделал Папа.
— Папа? — Его как будто позабавило это слово.
— Да, — сказал я просто. — Но он подстрелил ее не на вашей земле.
Сам не знаю, зачем я это сказал. Папа вполне мог добыть птицу во владениях мистера Прайса, да и вообще где угодно. Я не имел понятия, где это случилось, но вышло так, что своей фразой я то ли оправдывался перед младшим Прайсом, то ли намекал, что в случаях с другими утками бывает всякое. Надо было думать, прежде чем говорить, но, поскольку сказанное назад не вернешь и поскольку он мне не ответил, я повторил:
— Там, где он подстрелил эту утку, вашей земли и рядом не было.
— Ну, если он подстрелил ее в здешних краях, то наша земля в любом случае будет где-то рядом. Ему пришлось бы уйти очень далеко отсюда, чтобы рядом не оказалось каких-нибудь наших земель.
Том сделал паузу, чтобы посмеяться над абсурдностью моего заявления.
— Ты охотишься вместе с ним? — спросил он затем.
— Иногда.
— У него дробовик двенадцатого калибра, верно?
Кэти подняла взгляд на Тома, но ни один из парней не смотрел в ее сторону.
— Не знаю, — сказал я. — Может, у него и есть ружье, только мы никогда его не видели. На охоте Папе оно без надобности.
— Однако это странно: иметь ружье, но не пользоваться им на охоте. Как же он тогда бьет дичь?
Я пожал плечами. У Папы были расставлены ловушки по всей нашей роще и окружающим полям. При этом он пользовался такими ловушками, которые не убивают пойманную добычу, а лишь удерживают ее до той поры, когда придет Папа и сам ее прикончит. Так оно было лучше. Ловушки, предназначенные для убийства, зачастую лишь калечат добычу, и та медленно умирает в мучениях. А Папа делал ловушки-клетки, куда птицы или кролики забирались с намерением взять приманку, после чего клетка захлопывалась. Внутри было достаточно пространства, чтобы жертва более-менее комфортно провела последние часы своей жизни, не подозревая о том, что ее ждет. Папа регулярно проверял ловушки и, обнаружив добычу, по возможности аккуратно извлекал ее из клетки, а затем одним движением сворачивал ей шею. И они умирали, не успев даже толком испугаться.
