Я взял папку с документами и сунул ее под мышку.
— Это все ваши условия? Чтобы Папа дал задний ход?
— Нет, есть еще кое-что, — сказал Прайс. — Твой отец должен будет работать на меня, время от времени, как он делал это раньше. Он должен занять свое прежнее место в обойме. Когда-то я владел мускулами этого человека, как и его мозгами. Мне принадлежали его кулаки, его ноги, глаза, уши и зубы. Думаешь, как он познакомился с твоей мамой?
— Я об этом никогда не задумывался.
Прайс не стал развивать эту тему. Он скрестил руки на груди, но тут же разомкнул их и уперся кулаками в бедра.
— Просто доставь это послание своему отцу, — сказал он, целясь пальцем мне в грудь. — Скажи ему, что больше мне ничего не нужно. Я хочу снова задействовать эту гору мышц, равную которой я не видел нигде: ни в этом графстве, ни в этой стране. Передай, что я хочу использовать эти мышцы и эти кулаки по их прямому назначению. Да, я отлично знаю, что он теперь не согласится ходить по домам и потрошить должников, как делал это в юности. Но у меня есть для него более достойная работа. Передай, что я нашел ему соперника для боя.
Он повернулся и зашагал к своему джипу. Завелся и уехал. Грязь летела из-под колес, как шрапнель.
Мои забытые грабли торчали из наносной глины. Они оказались неподходящим инструментом для такой работы. Я их вытащил, закинул на правое плечо и быстро пошел вверх, к нашему дому.
Входная дверь покачивалась на петлях под порывами легкого бриза, то и дело менявшего направление. Кэти специально оставляла дверь открытой, чтобы этот свежий ветерок подметал за нас полы, встряхивал занавески, обшаривал укромные уголки, привнося в помещения мягкую свежесть, запах влажной цветочной пыльцы и живой древесины.
— Закончил с тропой? — спросил Папа.
— Нет. Меня отвлекли.
Я протянул ему папку. Он уставился на нее, а потом поднял взгляд на меня.
— Это от Прайса. Он был там. Просил передать, что хочет вроде как прийти к соглашению. Хочет, чтобы ты на него поработал, — но это не то, о чем ты думаешь. Он сказал, что нашел тебе соперника для боя. И еще он отдает нам землю — готов оформить ее на нас. Он это обещал.
— Так прямо и сказал? Оформит все бумаги?
— Да. Оформит на нас.
— На нас всех?
— Ну, вообще-то, на меня одного. Он сказал, что перепишет землю на меня. Я не вполне его понял. Но сути это не меняет. Земля будет нашей по документам, а это уже кое-что.
Папа извлек документы из папки, разложил их на столе перед собой и приступил к изучению. Он водил пальцем по строчкам, слово за словом, и беззвучно шевелил губами в процессе чтения. Через несколько минут он отодвинул бумаги в сторону:
— Для меня это полный бред.
— Могу помочь, — предложил я.
Он покачал головой:
— Нет, дружок, я не о том. Я достаточно хорошо умею читать, чтобы уяснить их смысл. Я о самом принципе, когда кому-то достаточно черкнуть на клочке бумаги что-то про землю — реальную землю, которая живет и дышит, меняется, переносит всякие напасти, наводнения и засухи, — и вот уже он может пользоваться этой землей, как пожелает, или не пользоваться вообще, но и не допускать на нее других людей. И все из-за какой-то бумажки. Вот что кажется мне полным бредом.
Папа собрал документы и сунул их обратно в папку. Ножки стула скребнули пол, когда гигант встал и, сутулясь, тяжелой поступью направился к двери.
— Я подумаю над этим, — сказал он, перед тем как покинуть дом и удалиться в сторону рощи.
Глава шестнадцатая
Письмо подсунули под дверь, когда все мы еще спали. Кэти нашла его на полу в прихожей. Она приготовила завтрак и поместила конверт на кухонный стол вертикально между кувшином с молоком и эмалированным кофейником — как тесак, отсекающий их друг от друга.
Я был разбужен щекочущим ноздри запахом жареного бекона. Одновременно из своей спальни, также принюхиваясь, появился Папа. Он вошел в кухню раньше меня и сразу заметил письмо. Взял его двумя пальцами, поднес к глазам. Убедился, что оно адресовано ему, и вскрыл конверт хлебным ножом.
— От Прайса? — спросила Кэти.
Она передержала кофейник на плите, и теперь из его носика сочилась густая коричневая пена.
Папа в первый раз за это утро прочистил горло и сплюнул в очаг мокроту, накопившуюся за ночь после медленно выкуренной перед сном сигареты.
— Он предлагает мне биться.
— Поединок?
— Да, но не обычный. Хотя он изображает это как честный бизнес, и не более того. Будут призовые деньги, зрителям позволят делать ставки. Но понятно, что теперь это не просто бизнес. Он хочет, чтобы я дрался для него. Если я выиграю, он получит кучу денег и тогда отпишет этот участок земли вам двоим. А если проиграю, он все равно внакладе не останется и денежки свои урвет, не сомневайтесь. Уж он-то умеет проворачивать такие дела.
Местом боя был выбран лесок рядом с ипподромом. Этот выбор опирался на давнюю традицию. Сотни лет странники появлялись на всех скаковых состязаниях, покупали и продавали лошадей, сбрую и прочие вещи, а вечерами после скачек развлекались уже на свой лад. В таких случаях ипподром и его окрестности на ночь оставались в распоряжении странников и их друзей. Зажигались огни, жарилось мясо, виски лился рекой. И устраивались призовые бои.
Лес за ипподромом предоставлял достаточно надежное укрытие от полиции и от глаз случайных прохожих. Собачники там своих питомцев не выгуливали, ибо место это пользовалось дурной славой.
Папа стал тренироваться в роще, набирая форму. Для жима он использовал все, что мог найти, — бревна, камни, — пока несколько местных не скооперировались, чтобы раздобыть комплект старых гирь и гантелей. Он и меня поднимал вместо штанги с такой легкостью, словно я был невесомым, словно я ничуть не потяжелел с тех пор, как он после родов впервые взял меня из маминых рук.
Он ел больше мяса и рыбы, почти удвоив свои обычные порции. Много ходил и бегал, чтобы восстановить былую выносливость. Он говорил, что сейчас это важнее, чем когда-либо прежде. Он знал силу своих ударов, их быстроту и точность, но его противник был гораздо моложе и мог долго изматывать его, описывая круги, пока Папа не допустит роковую ошибку.
Однажды вечером он поведал мне о своих тревогах. Удостоверившись, что Кэти, по обыкновению, бродит где-то вне дома, он высказался с необычной откровенностью. Он опасался, что стал уже слишком старым для больших боев. Нет бремени более тяжкого, чем успех, говорил он. А у него было рекордное количество побед и грозная репутация далеко за пределами Англии и Ирландии. В определенных кругах, по крайней мере. Но сейчас, как сказал Папа, это все будет только во вред, и ему придется труднее, чем когда-либо. И он не мог не волноваться, поскольку именно этот поединок в кои-то веки имел для него значение.
