— Мама!..
Глаза её чуть ожили, чуть потеплели:
— Нет… Нет, нет… Нет.
Она вышла, волоча ноги, как старуха. Луар стоял столбом, вцепившись в щёки, и тихонько скулил.
Прошёл ещё день; отец не вернулся, и Луар почти перестал его ждать. Блаженное забытье кончилось — теперь ему снились сны. Во сне он кидал камнем в согбенную фигуру, покрытую рваным плащом — и попадал в лицо отцу, тот смотрел укоризненно, и кровь виделась неестественно красной, как арбуз… Во сне он фехтовал с отцом, но шпага в руках противника превращалась зачем-то в розгу, ту проклятую розгу из далёкого детства…
Потом он вышел, потому что сидеть взаперти стало невмоготу. Спустился в пустую столовую, потрогал рукоятку собственной шпаги на стене, постоял под портретами отца и матери…
…Художник был упитан и самонадеян; Луару разрешалось сидеть у него за спиной во время сеансов, и, однажды, выждав момент, он запустил руку в краску — прохладную, остро пахнущую, мягкую, как каша, наверное, вкусную… Он надолго запомнил своё разочарование — пришлось долго отплёвываться, краска оказалась исключительно противной и липла к языку. Живописец возводил глаза к небу, горничные посмеивались, нянька сурово отчитала Луара и даже хотела отшлёпать…
Он вздрогнул, почувствовав взгляд. Мать стояла на лестнице, на самом верху, и смотрела напряжённо и пристально — будто задала важный вопрос и ждала ответа. Две свечи в тяжёлом канделябре бросали жёлтый отблеск на впалую щёку.
Луар молчал. Почему-то захотелось спрятаться.
Губы матери шевельнулись почти без звука:
— Подойди.
Он двинулся по лестнице вверх — наверное, с таким чувством всходят на эшафот.
Тория стояла, прямая, как шпага, и смотрела на идущего к ней сына. Перепуганный, виноватый, жалобный взгляд; Тория подняла перед собой подсвечник, поднеся два жёлтых язычка к самому Луаровому лицу:
— Н-нет…
Но слово умерло, не родившись. Мучительное дознание, разрушавшее её душу все эти дни, пришло наконец к ясному, единственно возможному выводу.
Покачнувшись, она чуть не обожгла сына огоньками свечей. Луар отшатнулся:
— Мама?..
Пелена, так много лет защищавшая её глаза от убийственного открытия, теперь сползла — лохмотьями, как изодранная ткань. На неё жалобно смотрел молодой Фагирра — палач Фагирра, который не замучил её сразу. Он отсрочил пытку, он растянул пытку на долгие годы, от сделал пыткой всю жизнь.
Перед глазами Тории слились два похожих лица — отца и сына. Оскалившись, как ведьма, она ударила канделябром, метя в ненавистную харю палача.
Луар отшатнулся, вскрикнув от боли. Свечи, задымив, покатились по ступенькам; Луар прижимал ладонь к разбитому лицу, из-под окровавленных пальцев в ужасе смотрели глаза избиваемого щенка:
— Мама! Мама!!
— Проклинаю, — прохрипела Тория, и из запретных глубин памяти всплыла улыбка Фагирры, улыбка, подсвеченная огнём жаровни. — Проклинаю… До конца… С глаз… Навеки… Ублюдок… Проклинаю!!
В детской тонко, навзрыд заплакала Алана.
* * *
Муха поспорил с хозяином харчевни, что снимет с полки, откупорит и выпьет бутылку вина без всякой помощи рук. Нашлись и скептики, и зрители; в Мухину шляпу упало полетели медяки — в случае неудачи «банк» доставался трактирщику.
Я сидела в углу, жевала невыносимо костистую рыбу и равнодушно смотрела, как заключаются пари. Этот трюк гораздо старше самого Мухи, странно, что его здесь не знают; Муха выучился ему недавно — но зато в совершенстве, я не боялась, что он проиграет.
Рыбья голова, сиротливо сидящая на обглоданном скелете, слепо пялилась на меня из пустеющей тарелки; Муха заложил назад руки, и хозяин тут же их связал. Посетители перебрасывались прогнозами — не так чтобы очень возбуждённо, но и не совсем равнодушно:
— Выпьет.
— Выпить и я могу, а как откупорит?
— Выпьет-выпьет, на дармовщину-то…
— Ах, ты, малявка, у меня ведь пацан такой вот, так его бы в трактире застукал — весь ремень об него истрепал бы…
Улыбаясь независимо и гордо, Муха подступил к шкафчику с бутылками. Зубами дёрнул ручку — отворил; мгновенно выбрал самую пузатую, самую почтенную на вид бутылку — трактирщик закричал предостерегающе:
— Эй, не эту! Это слишком жирно будет, ты, фигляр!..
Зрители зароптали на трактирщика — скрипнув зубами, тот был вынужден замолчать.
Вопль хозяина окончательно уверил Муху в правильности выбора. Довольно хмыкнув, он подался вперёд и губами ухватил короткое толстое горлышко. Зрители одобрительно загудели.
С некоторым опозданием я вспомнила вдруг, что Фантин давно ушёл спать, Флобастер вообще не появлялся в харчевне, у Бариана болит зуб, а Гезина ужинает в городе у нового знакомого — а это значит, что тащить домой пьяного Муху придётся мне одной.
Предпринимать что-либо было уже поздно — Муха вытащил бутылку на пустой стол посреди харчевни, и зрители подбадривали его солёными шуточками. Я уныло смотрела, как маленький мерзавец воюет с пробкой, согнувшись в три погибели, зажав бутылку между коленями и ловко орудуя зажатым в зубах штопором; на месте Флобастера я устроила бы из этого Мухиного умения весёленькую репризу между фарсами. Впрочем, тогда и вина не напасёшься, и кому нужен пьяный как бревно Муха?
Пробка вылетела наконец, зрители зааплодировали, а Муха выплюнул штопор. Теперь предстояло самое интересное; горлышко до половины скрылось в Мухиной глотке, он задрал голову, с видимым усилием опрокидывая бутылку — зрители замерли. Потом худое Мухино горло принялось ритмично, с утробным звуком заглатывать благородный напиток; в такт этому неприличному «огм, огм» в мутной бутылке забулькали пузыри, а по острому подбородку умельца заструились винные ручейки — правда, довольно скудные.
В харчевне воцарилась тишина, нарушаемая только Мухиными глотками; я хмуро прикидывала расстояние от трактира до гостеприимного дворика, приютившего наши повозки на эту ночь. Весу в Мухе… не так много, но мне хватит, я изящная девица, а не каменотёс, я не привыкла таскать на спине пьяных мальчишек…
Хозяин тихонько охнул; Муха крякнул и осторожно, преувеличенно осторожно поставил бутылку на стол. С трудом разжал зубы; зрители подались вперёд, кто-то особенно азартный подхватил бутылку и перевернул вверх дном. На пол упала одна только капля.
Вся харчевня загалдела, завозилась, захлопала, захохотала; Муха аккуратно выгреб из шляпы причитающиеся денежки, спрятал, подмигнул в толпу и направился ко мне.
За два шага до столика ноги его разъехались, лицо расплылось в бессмысленной улыбке — и он свалился на меня совершеннейшим безвольным мешком.
Вот оно, подумала я сквозь зубы (а сквозь зубы тоже, оказывается, можно думать). С отвращением отодвинула тарелку с рыбьим скелетиком и подхватила Муху под мышки.
