Она молчала, смотрела затравленно и не знала, чего от него ожидать.
Он через силу улыбнулся:
— Ладно… Тебя покормят. Потом поговорим.
Она поспешно кивнула, но он увидел, что она хочет ещё что-то сказать, хочет и не решается.
— Ну? — спросил он через плечо.
Она прерывисто вздохнула:
— Если можно… Я хотела бы… помыться.
Весь путь до Каваррена занял, по её словам, «много дней» — как много, она сказать не могла, сбилась со счёта где-то посреди дороги. Она здорово изменилась с тех пор, как Эгерт видел её последний раз — исхудала, повзрослела и растеряла половину своей весёлости. Впрочем, горячая ванна и сытный обед вдохнули в неё жизнь — краем глаза Эгерт заметил, как она походя пристроила салфетку на согнутый локоть статуи, украшавшей столовую, отчего бронзовый пастушок сделался похожим на трактирного слугу.
Эгерт привёл её в кабинет и дал возможность разглядеть и вепрей на гобеленах, и женщину в мальчиком на парадном портрете; потом она села в кресло, в то самое, где несколько месяцев назад сидел Луар. Эгерт подавил в себе горечь.
Она заговорила, сначала с трудом, преодолевая робость, потом всё быстрее и раскованнее, причём голос её удивительным образом менялся в зависимости от того, кто именно был в этот момент героем рассказа. Эгерт почувствовал, как по спине его бегут мурашки, — в устах полузнакомой девчонки явственно звучали интонации Луара. Она говорила, привычно управляя вниманием слушателя, поочерёдно влезая в шкуру всех многочисленных персонажей, — а он смотрел в её мерцающие чёрные глаза и думал, что в ней проскальзывает что-то от Тории — совсем юной, ещё не пережившей смерти жениха, одухотворённой своей наукой и своей любовью… Конечно, Танталь ни лицом, ни нравом ничуть не была похожа на Торию. Но вот этот блеск в глазах…
Он позволил себе расслабиться. Чуть-чуть. Распустить бронированный панцирь, отрезавший его от мира, подумать о молодой Тории, о родинках на её шее, и о первой брачной ночи строгого и целомудренного Луара…
Какое счастье, что все эти месяцы мальчик был не один.
* * *
Я рассказала ему всё. То есть я, конечно, рассказала ему всё, что считала нужным, что, по моему мнению, он должен был знать про Луара. Кое-какие подробности я, конечно же, упустила — и тут же попалась, потому что Эгерт Солль не был дураком.
Он встал и отошёл к окну. Глядя в его широкую спину, я снова почувствовала головокружение от мысли, что пришла-таки, что он принял меня и разговаривает почти как с равной, что я сижу в его кресле и грею ноги в его ковре, что мы с ним беседуем один на один — а ведь он всегда представлялся мне чем-то совершенно недосягаемым, как статуя на высоком постаменте…
Я прикрыла глаза. Странствия хороши, когда ты трясёшься полегоньку в повозке, когда с тобой друзья и всегда имеется сытный ужин; то ли дело пешком и в одиночку, да по нынешним неспокойным дорогам, да впроголодь, да ночуя под заборами…
Я улыбнулась. Добрые деревенские ребята давали мне денег за «пшак». Я подходила к первому попавшемуся и предлагала «пшакнуть» за медную монетку; тот долго маялся — но любопытство брало верх, и я показывала несложный трюк, которому обучил меня Флобастер, маленькое представление с надуванием щёк, шевелящимися ушами и смешным «пшаком» в конце… Эдакий незамысловатый цирк.
Детишки и молодёжь, жадные до зрелищ, собирались компаниями и приводили друзей, порой я собирала целую пригоршню монет — но случалось и так, что на околице меня догонял здоровенный парнище и отбирал всё — и то, что заработала, и то, что было раньше, и даже хлеб…
Улыбка моя погасла. Я не удержалась и вздохнула — Солль обернулся от окна, за которым всё так же лилась вода. Мы встретились глазами, и я поняла, что всё, о чём я умолчала, ясно ему как день.
— Да, — сказала я громко, пытаясь собственной дерзостью погубить свои же неуверенность и страх. — Да. Я вот люблю его. Ну и что?
Он воспринял моё признание совершенно неожиданно. Криво усмехнулся:
— А я, значит, не люблю. Мать не любит.
Я заметалась, не зная, что ответить; он снова отвернулся:
— Меня тут в последнее время принято упрекать… То долг воинский не выполняю, то сына вот отверг… То есть не сына, а… Но всё равно предосудительно. Бросил на произвол судьбы… Так?
Я встала. Подошла к нему, опустилась на колени:
— Так. Вот убейте меня, выгоните… Я же всё понимаю. И про госпожу Торию, и про вас… И вообще это не моё дело. Но Луар-то не виноват. Ну за что же… Он же не виноват, что родился, за что ему это… И если с ним теперь что-то случится… вы будете виноваты. А теперь можете бить меня… И выгонять…
Он долго смотрел на меня сверху вниз. Потом наклонился, ухватил жёсткими пальцами под мышки — у меня даже дух перехватило. Поднял с колен и поднял над полом, будто котёнка; лицо моё оказалось вровень с его лицом. Так прошло несколько долгих минут, на протяжении которых я старалась не дышать.
— Хорошо, — он вздохнул и поставил меня на пол. — Тебе потребовалось мужество, чтобы сказать мне всё это. Теперь я тоже… проявлю мужество. Сядь…
Повинуясь его жесту, я водворилась обратно в кресло. Он прошёлся по комнате, прислушиваясь к каким-то своим мыслям. Остановился напротив меня; я заёрзала и встала.
— Да сиди ты… — он легонько толкнул меня в плечо. Постоял, раздумывая; вздохнул:
— Когда Тории Солль было двадцать с небольшим лет… Она, юная невеста, приехала в Каваррен с женихом… Это был не я. Это был студент по имени Динар Дарран.
Он помолчал, наблюдая за моей реакцией. Конечно, я удивилась, но сочла неприличным показывать это. Он, похоже, остался доволен моей выдержкой, хмыкнул и продолжил:
— Они прибыли в Каваррен по некоему делу, связанному с научными изысканиями… На беду, тут случился я, первый боец и первый любовник в городе, и, конечно, красота Тории не оставила меня равнодушным… Я повёл себя скверно, и взбешённый студент Динар вызвал меня на дуэль… Я убил его, — Солль снова прошёлся по комнате, искоса изучая, как понравится мне это признание. Я сидела ни жива ни мертва — что-то говорило мне, что никто другой не удостаивался раньше столь откровенной Эгертовой исповеди. Мне даже стало страшно — честь это или наказание?
— Я убил его, — повторил Эгерт, глядя в потолок. — Он, бедняга, и фехтовать-то почти не умел… Тем бы дело и кончилось — но вот случилось, что в тот самый день в Каваррене оказался некто, ставший свидетелем дуэли… И посчитавший меня виновным в намеренном убийстве. И правильно посчитавший, между прочим, — он невольно поёжился. — И он, этот некто, вызвал на дуэль меня…
Солль замолчал. Я смотрела, как он вспоминает, нет — переживает заново то, по-видимому, страшное, что случилось потом.
— Он заклял меня, — проговорил Солль глухо. — Внешне это выглядело, как шрам на щеке, — он с усилием провёл пальцем от виска до подбородка, оставив на коже красную полосу. — Вот такой шрам… И заклятие трусости. Я сделался невыносимо, болезненно труслив, я потерял себя, меня сожрало это трусливое чудовище, я боялся темноты, высоты, боли, крови… Боялся позора — но как раз позор стал преследовать меня по пятам, потому что трусов принято презирать, — он перевёл дыхание.
