От наивности и патетичности таких мыслей мне самой же сделалось тошно. Круглолицый многообещающе хмыкнул, не сводя с меня глаз; неспешно вытащил откуда-то комок древесного клея, сунул за щёку и так же многозначительно стал жевать. Кашевар с треском почесал живот, так что на грязной коже остались пять красных полос.
От взрыва безысходной тоски у меня подкосились ноги.
Полог землянки дрогнул; первым вышел Сова, и вид его был несколько нарочито свиреп. Следом появился его гость, в первую минуту у меня потемнело в глазах, потому что мне показалось, что это не Луар. Сквозь обступившую меня пелену я смотрела, как он идёт рядом с хромым Совой, не замечая меня, идёт к врытым в землю столбам — тут я поняла, что это он и что они хотят его повесить.
Всё было точно как во сне, когда надо бежать и ноги не слушаются. Я со всхлипом втянула воздух — и увидела, что к одному из столбов привязан Луаров конь, и что Сова отпускает гостя, позволяя свободно уехать.
Парализованная, я смотрела, как он отвязывает уздечку, вскакивает в седло, что-то говорит Сове углом рта — а тот пыжится, стараясь выглядеть хозяином в глазах своих людей, но я-то понимаю, что дело нечисто, что Сова проиграл что-то очень важное и теперь обезоружен…
…И что он отыграется на мне.
Я попробовала крикнуть — и не смогла. Луар разворачивал коня.
Зарычав, как больная собака, я вскочила, и ноги мои оказались затёкшими до бесчувствия, не ноги, а два мешка с песком. Луар шлёпнул лошадь по крупу, под копытами взлетели фонтанчики песка.
И тогда крик мой вырвался наружу — пронзительный и длинный, никогда в жизни я так не кричала. Крик был похож на длинную осмолённую верёвку, и эта верёвка ударила Луара в спину.
Бедный конь взвился на дыбы. Я сидела в золе у костра и смотрела, как конь и всадник медленно-медленно поворачиваются, как взгляд Луара, настороженный и жёсткий, останавливается на моём лице.
Как он исхудал…
В его глазах что-то едва заметно изменилось. Успокаивая лошадь, он обернулся к Сове:
— Кто это?
Сова угрюмо молчал.
Он мог бы сказать: «Это моя девка». Но тогда — и я поразилась, поняв это — тогда Луар ответил бы всё тем же жёстким и желчным голосом: «Нет, моя». И тогда Сове пришлось бы зарезать кашевара, круглолицего и всех прочих свидетелей своего позора…
Сова молчал. Луар медленно растянул губы:
— Ты говорил, что она тебе надоела.
Может быть, мне и померещилось, но, потрясённый дипломатической уловкой Луара, сбитый с толку, Сова даже обрадовался. Махнул рукой:
— Бери.
Круглолицый за моей спиной издал сдавленный вопль.
Через секунду я оказалась у Луара в седле.
* * *
Тория бредила, и в бреду ей казалось, что она беременна.
Она носила его в себе — долгих девять месяцев. Был день, когда она впервые ощутила в себе другое существо; теперь, в бреду, она металась по дому, прижимая ладони к плоскому, опустевшему навек лону.
Потом он явился из своего тёплого красного мира в мир прочих людей, и она потрясённо разглядывала узоры линий на его ладонях и пятках, пульсирующую кожу на темени и длинные ресницы над бессмысленными голубыми глазами.
Он был частью её, он ещё долго оставался немножечко ею, она на расстоянии чуяла, когда он весел и когда огорчён; она всегда пыталась сдержать грусть или внезапное раздражение, потому и он, она знала, мгновенно заплачет тоже…
Она бродила по дому, прислушиваясь к себе, слыша в себе нерождённого Луара — и не замечала ни одышливой, расхворавшейся няньки, ни забившейся в угол одичавшей дочери, ни развала и запустения, прочно поселившихся в загородном доме Соллей. По-прежнему не принимая ни крошки и живя одной только водой, она теряла силы и медленно умирала с голоду.
Фагирра больше не приходил к ней. Ей казалось, что могила его под её окном, и, проходя по двору, она бормотала успокаивающе:
— Лежи…
Она боялась, что теперь её сын никогда не родится.
* * *
Ноги мои болтались, не находя опоры, лошадиная спина ходила ходуном, а навстречу неслись ярко-зелёные ветви, серые и коричневые стволы, пронизанные солнцем, переплетённые ажурными тенями на густом и синем небесном фоне. Пальцы мои цеплялись за какую-то твёрдую ткань, за какие-то шнурки и ремешки не то на плаще Луара, не то на его куртке; Луаровы локти удерживали меня, не позволяя сползти с седла. Лошадь металась вправо и влево, огибая кусты; внутри у меня царила счастливая каша, мысли смешались от потрясения, а внутренности — от немилосердной тряски, и, глядя в скачущий по боками лес, я как никогда остро понимала, как прекрасна, как бесконечна и остра замечательная штука, именуемая человеческой жизнью.
Потом лошадь выбралась на дорогу и перешла на ровную, щадящую рысь. Луар молчал.
— Он не добрался до меня, — сказала я со счастливым смешком. — Его же подранили, кабана. Хотел, да не добрался, кобель недорезанный…
Почудилось мне или сжимающие меня локти Луара действительно чуть расслабились? Будто от облегчения?
Он по-прежнему молчал; я с трудом повернула голову, чтобы увидеть его лицо:
— Или я тронулась умишком, или ты заделался сразу Прорицателем, великим магом и атаманом разбойников?
Он что-то ободряюще гикнул — не мне, конечно, а лошади. Лес, в который мы въехали неделю назад с несчастным парнем Михаром, наконец-то закончился, и вдоль дороги распахнулись зеленеющие поля.
— Луар, — сказала я шёпотом, зная, что за шумом ветра он не услышит. — Спасибо, что ты пришёл…
Дорога повернула, и послеполуденное солнце разом ослепило меня, выстроив между мной и миром горячую белую стену.
— А я видела твоего отца, Луар, — прошептала я неслышно для самой себя. — Я видела Эгерта.
Он дал лошади шпоры. Несчастное животное, несущее двойную ношу и никак не ожидавшее от хозяина столь безрассудной жестокости, дёрнулось и перешло в галоп.
— А-а! — завопила я, цепляясь за Луара руками, подбородком и коленями. — А-а-а!
Лошадь тоже обижено закричала. Луар сжал губы и натянул уздечку — лошадь взвилась на дыбы, опрокидывая меня на моего спутника и давая возможность вблизи рассмотреть его сузившиеся, отчаянные глаза.
До самого вечера между нами не было сказано ни слова; вечером же, высмотрев у дороги большой и богатый с виду постоялый двор, Луар решительно завернул в ворота измученного коня, и той ночью мне воздалось сполна.
Он был уже не юноша — он был зрелый мужчина, исступлённо-нежный, умеющий любить и бережно и страстно — и даже медальон у него на голой шее, пластинка, постоянно попадавшая между нами, не мешала мне. Мы едва не разнесли в щепки ветхую гостиничную кровать — но самыми дорогими оказались минуты, когда, одновременно проснувшись в сером предутреннем свете, мы обнялись, не успев ещё открыть глаз, на ощупь.
