– Дату приема невозможно удалить из системы, не назначив другой даты. Такие правила у доктора Хаффбаргера.
Гурни почувствовал, как его рот скривился от злости, чересчур сильной:
– Меня не волнует, как устроена ваша система и каковы ваши правила, – сухо отчеканил он. – Я отменяю прием.
– Его придется оплатить.
– Не придется. Если Хавбургер будет против, передайте, пусть мне позвонит.
Он нервно бросил трубку, досадуя на себя за детское дурачество, что исковеркал имя врача.
Потом замер у окна, невидящим взором глядя на высокогорное пастбище.
“Да что за муть со мной творится?”
Правый бок снова резануло – отчасти ему в ответ. Боль напомнила Гурни, что он шел за таблеткой.
Он вернулся в ванную. Человек, уставившийся на него из зеркальной дверцы шкафчика, ему не понравился. Лоб в морщинах от тревоги, кожа бесцветная, глаза тусклые и усталые.
“Боже”.
Он знал, что ему надо бы снова тренироваться – все эти отжимания, подтягивания, упражнения на пресс некогда держали его в форме, так что он мог дать фору людям вдвое моложе. Но нынешнему отражению было ровнехонько сорок восемь, и это не радовало. Чему радоваться, когда тело исправно напоминает о своей смертности? Чему радоваться, когда обычная нелюдимость обернулась полной изоляцией? Нечему радоваться. Вообще.
Он взял с полки баночку с ибупрофеном, вытряхнул на ладонь три маленькие коричневые таблетки, хмуро изучил их и сунул в рот. Пока он ждал, когда из крана потечет холодная вода, из комнаты донесся телефонный звонок. Хаффбаргер, подумал он. Или кто-то из его приемной. Гурни решил не отвечать. “Ну их к черту”.
Послышались шаги Мадлен – она спускалась по лестнице. Через несколько секунд она взяла трубку, едва опередив допотопный автоответчик. Гурни слышал ее голос, но слов было не разобрать. Он налил воды в пластиковый стаканчик и запил уже подразмокшие на языке таблетки.
Сначала он подумал, что Мадлен выясняет отношения с Хаффбаргером. Ну и славно. Но потом шаги послышались ближе: Мадлен шла по коридору в спальню. Потом она вошла в ванную и протянула Гурни трубку.
– Тебя, – сказала она и вышла.
Гурни ожидал услышать Хаффбаргера или одну из его угрюмых секретарш и потому произнес намеренно резко:
– Да?
На секунду повисла пауза.
– Дэвид? – этот звучный женский голос был ему, несомненно, знаком, но чей он, не удавалось вспомнить.
– Да, – отозвался Гурни уже мягче. – Простите, но я не совсем…
– Как ты мог забыть? О, детектив Гурни, я этого не переживу! – патетически воскликнула женщина. Этот тембр и шутливые интонации неожиданно вызвали в памяти образ худощавой, умной, энергичной блондинки с куинсским акцентом и скулами как у модели.
– Господи, Конни! Конни Кларк! Сколько лет!
– Шесть.
– Шесть лет. Господи. – На самом деле число лет мало что значило для него, но надо же было что-то сказать.
Воспоминания об их встречах вызвали у него смешанные чувства. Конни Кларк, журналист-фрилансер, опубликовала в журнале “Нью-Йорк” хвалебную статью о Гурни, после того как он распутал печально известное дело серийного убийцы Джейсона Странка (а всего тремя годами ранее выследил другого серийного убийцу, Хорхе Кунцмана, и за это его повысили до детектива первого класса). Статья была хвалебной до неловкости: в ней отдельно подчеркивалось число выслеженных убийц, а сам Гурни был назван суперкопом – изобретательные коллеги долго еще развлекались, коверкая это прозвище на разные лады.
– Ну что, как тебе живется в мирном краю отдохновения?
В голосе звучала усмешка, и Гурни подумал, что она, наверно, знает о делах Меллери и Перри, которые он распутывал, уже выйдя в отставку.
– То мирно, то не очень.
– Вау! Догадываюсь, что это значит. Проработав двадцать пять лет в полиции Нью-Йорка, ты выходишь в отставку, уезжаешь в безмятежный Катскилл – и через десять минут на тебя сыплется убийство за убийством. Ты просто магнит: притягиваешь крупные дела. Ну и ну! А как на это все смотрит Мадлен?
– Ты с ней только что говорила. Спросила бы у нее.
Конни рассмеялась, будто он сказал что-то на редкость остроумное.
– Ну а кроме расследований ты что там делаешь?
– Да ничего особенного. Ничего не происходит. Вот у Мадлен дел больше.
– Я чуть не померла: все представляла, что ты живешь, как на картинах Нормана Роквелла. Дэйв готовит кленовый сироп. Дэйв варит яблочный сидр. Дэйв в курятнике – нет ли свежих яиц?
– Нет, яиц нет. И ни сиропа, ни сидра.
Ему-то приходили на ум совсем другие картинки последних шести месяцев: Дэйв строит из себя героя. В Дэйва стреляют. Дэйв еле-еле поправляется. Дэйв сидит и слушает шум в ушах. Дэйв подавлен, озлоблен, ушел в себя. Дэйву предлагают что-то сделать. Дэйв считает это наглым посягательством на свои права. На право вязнуть в своем вонючем болоте. Дэйву все безразлично.
– Так что ты сегодня делаешь?
– Честно, Конни, почти ничего – чертовски мало. Ну, может, обойду поля, может, подберу валежник после зимы, может, клумбы удобрю. Такие дела.
– Звучит неплохо. Знаю людей, которые много бы дали за такую жизнь.
Он не ответил: надеялся, что затянувшееся молчание заставит ее сказать о цели звонка. Она ведь звонит не просто так. Конни была женщина душевная и словоохотливая – это он помнил, – но заговаривала всегда с какой-то целью. Под белокурой гривой таился неутомимый ум.
– Ты, наверное, гадаешь, почему я тебе звоню, – сказала она. – Так?
– Да, я об этом подумал.
– Я звоню попросить об услуге. Об огромной услуге.
Гурни на мгновение задумался, потом рассмеялся.
– А что смешного? – Похоже, смех обескуражил ее.
– Ты мне однажды сказала, что просить надо только о большой услуге: если просят о маленькой, легче отказать.
– Ну нет! Не верю, что я могла такое сказать. Это же явная манипуляция, ужас какой. Ты ведь это все выдумал? – Конни исполнилась радостного негодования. Ее невозможно было надолго выбить из колеи.
– Так что ты хотела?
– Ты правда, правда все выдумал! Я знаю!
– Так все же, что ты хотела?
– Теперь мне совсем неловко, но это правда была бы огромная услуга. – Она помолчала. – Ты помнишь Ким?
– Твою дочь?
– Мою дочь. Она тебя боготворит.
– Что, прости?
– Только не притворяйся, что не знал.
– Ты сейчас о чем?
– Ох, Дэвид, Дэвид! Все женщины от тебя без ума, а ты хоть бы заметил.
