– По-моему, там проблема не только в концовке.
Повисло молчание. Все выжидающе посмотрели на него.
Наконец Кайл спросил:
– Ты считаешь, что ФБР в чем-то ошиблось?
– Я хочу это выяснить.
Ким казалась сбитой с толку.
– В чем ошиблось? Где именно?
– Я не говорил, что ФБР ошиблось. Я сказал лишь, что это возможно.
Кайл воодушевился:
– А в чем они могли ошибиться?
– Из того немногого, что мне известно на данный момент, примерно во всем, – он посмотрел на Мадлен. По лицу ее было видно, что в ней борются противоречивые чувства, но какие – не разобрать.
Ким была встревожена.
– Ничего не понимаю. О чем вы?
– Я ненавижу разбрасываться словами, но вообще-то вся их конструкция выглядит хлипкой. Как огромное здание почти без фундамента.
Ким замотала головой, словно спеша отмахнуться от этой мысли.
– Но когда вы говорите, что они во всем ошиблись, что…
Она осеклась: у Гурни зазвонил телефон.
Он вынул его из кармана, взглянул на экран и улыбнулся:
– Похоже, секунд через пять меня спросят о том же самом.
Он встал из-за стола и поднес телефон к уху:
– Привет, Ребекка. Спасибо, что перезвонила.
– Серьезная брешь во всех построениях ФБР? – голос ее звенел от злости. – Ты вообще о чем?
Гурни отошел к французской двери.
– Пока ни о чем конкретном. Но возникли вопросы. Есть там проблема или нет, зависит от ответов, – он стоял спиной к остальным, глядя на холмы, освещенные последними лучами багрового заката, и не понимая даже, как это красиво.
Он думал лишь о своей цели: добиться встречи с агентом Траутом.
– Вопросы? Что за вопросы?
– Их совсем немного. У тебя есть время?
– Вообще-то нет. Но я хочу знать. Говори.
– Первый и самый большой вопрос. У тебя были хоть какие-нибудь сомнения по поводу этого дела?
– Сомнения? Какого рода?
– Например, что это вообще было на самом деле.
– Непонятно. Говори конкретнее.
– Ты, ФБР, судебные психологи, криминалисты, социологи – почти все вы, кроме Макса Клинтера, – как будто во всем друг с другом согласны. Никогда не видел, чтобы в деле о серии нераскрытых убийств все пришли к такому приятному консенсусу.
– Приятному? – переспросила она ядовитым голосом.
– Я никого ни в чем не подозреваю. Просто похоже, что все, за странным исключением Клинтера, очень довольны существующим объяснением. Я всего лишь спрашиваю, правда ли этот консенсус всеобщий и насколько ты сама во всем уверена.
– Послушай, Дэвид, я не могу тратить на разговор весь вечер. Давай ближе к делу. Что конкретно тебя смущает?
Гурни глубоко вдохнул, стараясь справиться с ответным раздражением.
– Меня смущает, что в этом деле много деталей, и все они были интерпретированы таким образом, чтобы вписаться в существующую концепцию. Такое впечатление, что главное тут – сама эта концепция, а не наоборот. – Его подмывало сказать “а не здравый, объективный, тщательный анализ фактов”, но он сдержался.
Холденфилд замялась:
– Говори конкретнее.
– Все данные вызывают вопросы: каждая улика, каждый факт. Похоже, следствие отвечает на эти вопросы, исходя из своей версии. А не версия следствия складывается из ответов на вопросы.
– Ты считаешь, что это конкретнее?
– Хорошо. Вопросы такие: почему одни “мерседесы”? Почему только шесть? Почему “дезерт-игл”? Зачем несколько “дезерт-иглов”? Зачем фигурки зверей? Почему он написал манифест? Почему холодная логическая аргументация сочетается с библейскими проклятиями? Зачем так упорно повторять…
Холденфилд раздраженно оборвала его:
– Дэвид, все эти вопросы подробно рассматривались и обсуждались – все до единого. На все есть четкие и разумные ответы, они складываются в связную картину. Я правда не понимаю, о чем ты.
– То есть ты хочешь сказать, что у следствия никогда не было альтернативной версии?
– Для нее не было никаких оснований. Черт возьми, в чем проблема?
– Ты можешь его описать?
– Кого?
– Доброго Пастыря.
– Могу ли я его описать? Не знаю. Твой вопрос имеет смысл?
– По-моему, да. Так что ты ответишь?
– Отвечу, что я не согласна. Твой вопрос не имеет смысла.
– У меня такое впечатление, что ты не можешь его описать. И я не могу. Это наводит на мысль, что в профиле должны быть противоречия, поэтому весь персонаж так сложно представить. Ну и, конечно, это может быть женщина. Сильная женщина, которой по руке “дезерт-игл”. Или это могут быть несколько человек. Но сейчас я о другом.
– Женщина? Что за бред.
– Сейчас нет времени об этом спорить. У меня последний вопрос. Невзирая на ваш профессиональный консенсус, не приходилось ли тебе, или другим судебным психологам, или вашим коллегам из отдела анализа поведения хоть в чем-то не соглашаться с существующей версией следствия?
– Разумеется, приходилось. Звучали самые разные мнения, по-разному расставлялись акценты.
– Например?
– Например, в теории резонанса паттернов акцент делается на перенаправлении энергии первоначального травматического опыта в текущую ситуацию. Таким образом, события настоящего оказываются не более чем транспортным средством для эмоций из прошлого. А в теории инстинкта подражания события настоящего имеют большее значение. Да, это повторение паттерна из прошлого, но оно не лишено собственного содержания и собственной энергии. Еще одна теория, которую можно применить в этой ситуации, – теория межпоколенческой передачи насилия, это одна из теорий выученного поведения. Все эти идеи подробно обсуждались.
Гурни рассмеялся.
– Что здесь смешного?
– Так и вижу, как вы смотрите на кокосовую пальму на горизонте и обсуждаете, сколько на ней орехов.
– Что ты хочешь сказать?
– А вдруг пальма – это мираж? Коллективная иллюзия?
– Дэвид, если у кого-то из нас иллюзии, то точно не у меня. Ты получил ответы?
– Кому выгодна существующая версия?
– Что?
– Кому выгодна…
– Я тебя слышала. Какого черта…
– Я не могу отделаться от чувства, что здесь какая-то слишком тесная связь: факты расследования отлично прикрывают слабые места фэбээровской методологии и прекрасно позволяют участникам следствия продвигаться по карьерной лестнице.
