– Что тебя тревожит?
– Прямо сейчас? Не знаю.
Он поерзал на стуле, прикрыл глаза, и дождался, пока на поверхность неясной тревоги всплывет что-нибудь, за что можно ухватиться. К его удивлению, это оказалась не шоу – каким бы одиозным оно ни было.
– Что ты думаешь про Ким и Кайла? – спросил он.
– Кажется, они друг другу нравятся. Что тут думать?
Он покачал головой:
– Не знаю.
– Тебя волнует то, что Ким сказала о тебе в конце передачи, про твои сомнения в версии ФБР?
– Возможно, это усилит антипатию ко мне агента Траута. Возможно, его самодурские нервы не выдержат и он решит устроить мне какую-нибудь юридическую пакость.
– А можно что-нибудь с этим сделать? Чтобы от него отвязаться?
– Разумеется. Нужно всего лишь доказать, что его расследование – полная чушь. Тогда ему будет о чем беспокоиться и обо мне он забудет.
Глава 31
Возвращение Пастыря
На следующее утро Гурни проснулся в полвосьмого. Шел дождь, моросящий, но затяжной дождик, который может идти часами.
Как обычно, оба окна были приоткрыты на несколько дюймов. Воздух в спальне был сырой и прохладный. Хотя официально уже час как рассвело, скошенный прямоугольник неба, который Гурни мог видеть с подушки, был унылого серого, как мокрый плитняк, цвета.
Мадлен уже встала. Гурни потянулся и протер глаза. Ему не хотелось снова засыпать. В своем последнем, дурном сне он видел черный зонт. Зонт открылся, словно бы по собственной воле, и превратился в крылья огромной летучей мыши. Потом летучая мышь обернулась черным коршуном, а изогнутая ручка зонта стала крючковатым клювом. А затем, повинуясь странной, иррациональной логике сна, коршун превратился в холодный сквозняк из окон – который своим неприятным дуновением и разбудил Гурни.
Он заставил себя встать, словно чтобы отстраниться от этого сновидения. Потом принял горячий душ, от которого ум проясняется и все видится проще, побрился, почистил зубы, оделся и пошел на кухню пить кофе.
– Позвони Джеку Хардвику, – сказала Мадлен.
Она стояла у плиты и не взглянула на Гурни, поскольку высыпала в кипящую кастрюльку горсть изюма.
– Зачем?
– Он звонил минут пятнадцать назад, хотел с тобой поговорить.
– Он сказал, что ему нужно?
– Сказал, что у него есть вопрос по поводу твоего письма.
– Хм, – он подошел к кофемашине и налил себе чашку. – Мне снился черный зонт.
– Он прямо рвался с тобой поговорить.
– Я ему позвоню. Но… скажи, а чем заканчивается тот фильм?
Мадлен выложила содержимое кастрюльки в миску и отнесла на стол.
– Я не помню.
– Ты подробно описала ту сцену: как за человеком шли убийцы, как он вошел в церковь, а потом вышел, но они не могли его узнать, потому что все, кто выходил из церкви, были в черных плащах и с черными зонтами. Что случилось потом?
– Я думаю, он спасся. Не могли же снайперы всех перестрелять.
– Хм.
– Что не так?
– А если они всех перестреляли?
– Не перестреляли.
– Я говорю “если”. Предположим, что они перестреляли всех, потому что только так они могли быть уверены, что убили того, кого хотели. И предположим, потом пришла полиция и обнаружила все эти трупы, всех этих застреленных людей на улице. Что бы подумали копы?
– Что бы подумали копы? Даже не знаю. Может быть, что это какой-то маньяк, который убивает прихожан.
Гурни кивнул.
– Именно. Особенно, если бы в тот же день они получили письмо, где было бы сказано, что верующие – последние твари и автор намерен истребить их всех.
– Но… погоди, – во взгляде Мадлен читалось недоверие. – Ты предполагаешь, что Добрый Пастырь убил всех этих людей, потому что не мог точно определить, кто его настоящая цель? И что он просто стрелял в людей, которые ехали на машине определенной марки, пока не убедился, что нужный человек убит?
– Я не знаю. Но собираюсь в этом разобраться.
Мадлен покачала головой.
– Просто я не понимаю, как… – Ее прервал звонок домашнего телефона у холодильника. – Возьми ты. Это, наверное, сам знаешь кто.
Гурни взял трубку. Это и правда был он.
– Ну что, принял свой гребаный душ?
– Доброе утро, Джек.
– Получил твое письмо – следственную версию и список вопросов.
– И что?
– Твоя мысль в том, что стиль манифеста противоречит поступкам убийцы?
– Да, можно так сказать.
– Ты говоришь, медэкспертиза доказывает, что убийца – человек слишком практичный, слишком хладнокровный, чтобы думать те мысли, которые мы читаем в манифесте. Мой бедный маленький мозг правильно понял?
– Я говорю, что здесь какая-то неувязка.
– Ясно. Это интересно. Но это создает еще больше проблем.
– Почему?
– Ты говоришь, что мотив у убийцы не тот, что в манифесте.
– Да.
– Поэтому жертвы были выбраны по другой причине – не потому, что они злостные владельцы всякой роскоши, алчные ублюдки и достойны смерти?
– Да.
– Значит, этот сверхпрактичный, сверххладнокровный гений имел тайный прагматический мотив убить этих людей?
– Да.
– Ты видишь, в чем тут проблема?
– Скажи мне.
– Если настоящий мотив для выбора жертвы – это не “мерседес” стоимостью в сто тысяч долларов, тогда “мерседес” вообще неважен. Гребаное совпадение. Дэйви, сынок, ты хоть раз такое видел? Это как если бы у каждой жертвы Берни Мейдоффа
[9] совершенно случайно оказалась на жопе татуировка с лепреконом. Понятно, о чем я?
– Понятно, Джек. Что-нибудь еще в моем письме тебя смущает?
– Если честно, да – другой твой вопрос. Даже три вопроса на одну и ту же тему. “Все ли убийства одинаково важны? Важна ли их последовательность? Было ли хоть одно из них следствием другого?” Какое отношение к делу имеют эти вопросы?
– Иногда я обращаю внимание на то, чего недостает. А следственная версия этого дела такова, что недостает там чертовски многого: там полно нехоженых троп, незаданных вопросов. Следствие с самого начала согласилось, что все убийства – равноправные части единой философской системы, обозначенной в манифесте. Все это приняли и потому не рассматривали эти убийства как отдельные события, которые могли иметь разные причины. Но, возможно, эти убийства не в равной степени важны и даже совершены по разным причинам. Понимаешь, Джек?
