От кроватей, стоявших рядами, пошел острый запах горячей мочи: охваченные паникой все восемьдесят воспитанниц, кроме одной, которой как раз и оказалась Эмили, описались одновременно.
В первые секунды всеобщего смятения она оказалась единственной, кто сохранил самообладание. Эмили наблюдала за Джейсоном, пытаясь угадать, какова его роль во всей этой катавасии и должна ли она принять в ней участие. Девочка тоже широко раскрыла рот, готовая завопить вместе с остальными, если от нее этого ждали, но, поскольку твердой уверенности в этом не было, сдержала крик внутри себя, под трепещущими от напряжения мускулами шеи.
И тут Джейсон подал ей знак оставаться спокойной. Эмили поняла и сразу сглотнула слюну, загоняя в себя крик, которого вовсе не желал человек, приведший ее сюда, кого она считала кем-то вроде хранителя калумета
[29].
Он взял девочку за руку, чтобы, с одной стороны, придать ей уверенности, а с другой — чтобы провести ее по темным коридорам приюта. Эмили тотчас же отдернула руку, вытерла ее о холщовую рубашку, в которую обрядили ее монахини, и потрусила рядом, заглядывая ему в лицо, словно в ожидании новых приказаний.
Сестра Дженис постепенно пришла в себя и зазвонила в большой колокол, возвещая, что в стенах приюта произошло нечто чрезвычайное.
Со всех сторон стали сбегаться монахини. Большинство были босы и с непокрытой головой, едва накинувшие свои черные платья с развязанными тесемками на спине.
Пропуская их, Джейсон прижался к стене, спрятав Эмили за собой. Никто не задал им ни одного вопроса. Вероятно, монахини попросту их не замечали, встревоженные тем, что могло им открыться там, в глубине здания, откуда с прежней настойчивостью доносились колокольный трезвон и крики детей; на бегу монахини обсуждали вероятность пожара, но, поскольку никто не чувствовал дыма, все спрашивали себя, не вселился ли демон в кого-нибудь из воспитанниц.
Фланнери вдруг подумал, что первое, что увидят монахини в дортуаре для девочек, будет сестра Дженис, размахивающая руками посреди детей, еще более испуганных, чем она сама, поскольку им была неизвестна причина всеобщей паники; ах, как бы ему хотелось быть уверенным, что не ее подвергнут процедуре изгнания бесов!
— Путь свободен, — сказал он Эмили. — Бежим!
Джейсону пришлось слегка подтолкнуть ее в затылок. Девочка сразу же помчалась вперед. Он последовал за ней.
Когда они вышли на улицу, оказалось, что снегопад прекратился. Неподалеку от приюта служащие городской железнодорожной компании, орудуя огромными лопатами, расчищали пути трамвайной линии, соединявшей берега Гудзона. Следующий трамвай должен был подойти минут через двадцать, так что Джейсон и Эмили вполне успевали к отплытию «Сити оф Пэрис». По крайней мере, на это была надежда, как, впрочем, и на то, что раз уж по случаю непогоды вагоны на электрической тяге сменились конками, кондуктор проявит снисходительность к пассажирам, не имеющим ни билетов, ни мелочи, чтобы их купить, — бумажник фотографа с пятнадцатью долларами и всеми проездными документами бесследно исчез, без сомнения, украденный одной из сироток, которая в самый разгар паники ловко вскарабкалась ему на плечи, подобно маленькой когтистой белочке.
У всякой неприятности есть и своя положительная сторона: оказавшись на борту лайнера, Джейсон немедленно отправится к лейтенанту, разрешившему ему отлучиться, и расскажет, что все его документы были украдены, и тогда молодой офицер наверняка согласится заполнить и подписать у капитана свидетельство, которое позволит им с Эмили беспрепятственно добраться до Ливерпуля.
8
Эмили открывала для себя Англию, словно кошка, очутившаяся в неизвестном жилище, — с огромным любопытством и крайней осторожностью; у кошек любопытство обычно берет верх, то же происходило и с девочкой.
Первыми ее впечатлениями от Ливерпуля были небо, исполосованное мачтами судов, и сырая набережная Джордж-дока, где сходились в кучки и расходились отяжелевшие от толстой одежды люди с грубыми голосами, обменивавшиеся двумя-тремя словами на языке, немного похожем на язык американцев, только со свистящими и шелестящими звуками, которые напомнили Эмили присвист и шепот ветра, взбиравшегося на холмы Дакоты, чтобы затем сбежать вниз.
Язык ветра она понимала хорошо, но не могла понять, о чем говорили эти люди.
Девочка зашлась сухим хриплым кашлем, возможно, причинявшим ей боль, — как знать, раз она не разговаривала, даже не пыталась. Джейсон взглянул на нее с беспокойством. Если она заболеет, он себе этого не простит, не может же он, в самом деле, сказать себе, что, мол, все было определено заранее; да и мыслимое ли это дело — помещать ребенка сиу в условия английского климата, точно европейского снегиря в заросли американского Центрального парка?
Не стоит ли показать ее доктору Леффертсу?
У него не было ни малейшего желания вновь услышать хорошо поставленный голос врача, который он так же ревностно холил и лелеял, как другие холят свои шевелюру, руки или ботинки, словно стремясь сохранить эту единственную часть себя, выбранную ими из несметного количества неприглядных и мерзостных вещей, составляющих человеческую сущность, в состоянии, близком к совершенству.
Эмили перестала кашлять, несколько раз чихнув. Слава богу, подумал Джейсон, скорее всего, это обычная простуда, наверное, она подхватила ее во время плавания, да еще после снегопадов в Вундед-Ни и Нью-Йорке, вместе взятых.
В это зимнее утро свет, едва пробивавшийся сквозь дымовую завесу, был настолько тускл, что в большинстве лавок набережной зажглись газовые фонари, испускавшие желтоватое сияние. Капельки тумана, увлажняя его, делали золотистые, лоснящиеся круги света похожими на свежевыпеченную сдобу.
Эмили сложила правую ладошку лодочкой и, поднеся ее ко рту, дала понять, что проголодалась.
— Да, — сказал Джейсон, — да, я понял.
Он выбрал одну из таверн, выстроившихся вдоль Мерси, — «Голубой якорь», столы и скамьи которой были до блеска отполированы локтями и задами. В длинном узком зале с низким сводчатым потолком пахло мешками, непросохшим полом, грязной одеждой.
Девочка встрепенулась, как зверек во власти неудержимого желания. И успокоилась, только когда подали то, что Джейсон после недолгих колебаний заказал для нее: бекон, который по виду должен был, по его расчетам, напомнить ей вяленое мясо, к которому она привыкла, и немного грецких орехов в меду.
Он с удовлетворением наблюдал, как Эмили ела, гордый тем, что сумел выбрать пищу, доставившую ей удовольствие.
Похожее чувство он не раз испытывал в последние две недели, проведенные у изголовья Флоранс, когда по одному взгляду жены мог угадать, чего ей недоставало, и когда он был способен ей это дать.
