Да он и точно сошел с ума, когда с ней расстался, ознаменовав их встречу тем, что ночами перестал спать и не спал целую неделю, питаясь по утрам одними ломтиками черного редиса, которые погружал в бокал виски «Стратайл», очень крепкого и душистого, с каждым днем разоряясь все больше — во всяком случае, вплоть до дня их следующего свидания, на которое, возможно, она и согласилась бы прийти, — чтобы придать себе облик истинного денди. Догадывалась ли она, во что ему обошлись вигоневое пальто, трость с набалдашником, сигара после каждой трапезы, ношение монокля и привычка пользоваться золотой зубочисткой?
Она? Она только расхохоталась, запрокинув голову; и он был потрясен, заметив у нее на шее продолговатые сиреневые синяки от цепей, которые ей приходилось носить, исполняя свой номер.
Он о ней мечтал, но Флоранс умерла, а он продолжал видеть ее во снах.
Чаще всего эти сны были невинны — например, Флоранс на фоне пейзажа, но порой в них таилась бездна очарования, как в том, где Флоранс и Джейсон вдвоем катались на коньках, — и хотя в реальной жизни он не надевал их ни разу, Джейсон великолепно справлялся; главное, что Флоранс скользила рядом, и ему довольно было любоваться ей, чтобы не только сохранять равновесие, но и исполнять разные фигуры — «петли», прыжки и вращения.
Но утром сладость снов безнадежно портилась воспоминанием, что Флоранс больше нет, и полными отчаяния образами, связанными с ее смертью.
Память о снах преследовала Джейсона часами, как шум моря сопровождает нас еще долго после того, как мы его покинули. Именно это последействие он и хотел заставить замолчать, вытравить, стереть.
И он стал возлагать надежды на «ловцы снов» Эмили.
Но девочка отрицательно покачала головой: если это хорошие сны, вроде катания на коньках, объяснила она, «ловец» их пропустит сквозь себя беспрепятственно.
Иногда, когда Джейсон долго засиживался в мастерской, ему не хотелось подогревать еду, приготовленную миссис Брук. Тогда он отводил Эмили в паб «Роял Джордж и Батчер» и угощал омлетом с яблоками и ветчиной, который Галлахер, патрон заведения, готовил специально для нее.
В пабе девочка слышала речь, которая не имела ничего общего с выговором старых актрис; у жителей Йоркшира четко выражен звук «р», в отличие от оксфордского произношения и уж тем более от языка сиу, где вовсе нет этого звука.
На сей раз появление Эмили вызвало оживленную полемику. Тредуэлл вновь сел на своего конька, заявив, что Фланнери до сих пор не предъявил ему никакого документа, подтверждающего, что он имеет какое-либо законное право на Эмили. Значительно превысив свои полномочия обычного блюстителя общественного порядка, констебль взял на себя труд написать в полицию Куинстауна, ирландского порта, откуда три миллиона эмигрантов отбыли в Новый Свет, с целью получить сведения о Лиаме и Мэрин О’Каррик и их дочери Эмили, которой тогда было около трех лет.
Куинстаун ответил, что через порт прошли действительно много ирландцев с фамилией О’Каррик, но имена были другими, либо число, пол и возраст детей у их однофамильцев не соответствовали тому, о чем сигнализировал Тредуэлл.
Кроме того, архивы Куинстауна, в частности досье, касавшиеся эмигрантов, сгорели во время большого пожара, уничтожившего Дворец правосудия, где они хранились, так что любая гипотеза могла считаться правдоподобной.
— Давай немного поговорим, — произнес Джейсон, двумя пальцами приподнимая подбородок Эмили, чтобы она оторвалась от своего омлета. — Скажи, ведь ты переплывала океан?
— Да, — подтвердила девочка.
— Разумеется, переплывала, — согласился констебль, — но вот только в каком направлении? Она так же похожа на ирландку, как я на молочного поросенка. Скажи-ка, малышка, название «Куинстаун» тебе о чем-то напоминает?
— Куинстаун?..
— Это порт в Ирландии.
Эмили молчала. Но не Джейсон.
— Да что вы пытаетесь доказать, Тредуэлл?
— Мы всего лишь хотим быть уверенными, что вы не увезли девочку вопреки воле ее родителей.
В серьезных случаях констебль охотно прибегал к местоимению «мы», напоминая, что он входил в могущественную и вездесущую организацию, располагавшую самым современным и высокоэффективным оборудованием, — разве Тредуэлла не снабдили свистком вместо прежней деревянной трещотки и разве не ходили слухи, что в самом скором будущем полиция графства станет разъезжать на автомобилях?
С еженедельным жалованьем в один фунт три шиллинга и четыре пенса констебль, несомненно, превосходил простого горожанина и становился живым воплощением закона.
Симпатизируя тори, он держал сторону пивоваров и содержателей пабов, читай — таких же беспробудных пьяниц, как он сам, против сторонников либеральной партии, агитирующих за общества трезвости.
Теперь, когда с преступностью в Чиппенхэме было покончено (если и встречались смертельные случаи после убийства маленького сына Сары Энн Краксфорд, то либо от того, что лошади понесли, либо какой-нибудь полуночник угодил в реку, либо ружье выстрелило при чистке), констебль Тредуэлл мог полностью отдаться служению общественному благу.
— О, я далек от предположения, что у вас были дурные намерения, — прибавил он. — Но я поневоле возвращаюсь мыслью к миссис Лафройг, открывшей двери дома для всех бездомных кошек округи; мне кажется, она стремится восполнить недостаток сердечной привязанности. Что касается вас, могу лишь предположить, что смерть супруги оставила в вашем сердце священную пустоту. Пробити-Холл — большая усадьба, представляю, как зловеще отдается каждый шаг, когда находишься там один. А тут маленькая девочка, которая бегает повсюду, вносит оживление, возвращает жизнь этой старой усыпальнице, — сколько бишь комнат у вас в Пробити?..
Не дождавшись ответа (раздраженный Джейсон лишь что-то буркнул про себя), Тредуэлл подал знак Галлахеру налить еще пинту «Фуллерса» и сбил излишки пены мизинцем, орудуя им как лопаточкой.
— Я изучил списки пассажиров, — снова начал он, обсасывая вымазанный в белой пене палец. — Девочка могла плыть на «Эфиопии», одном из последних судов с эмигрантами, вышедшем из Куинстауна. Мной было установлено, что на борту находилась семейная пара ирландцев, неких Шиллери. Он фермер, она швея. С ними был ребенок, девочка, которой теперь было бы столько же, сколько Эмили. Я имею в виду возраст, который вы назвали, — без документов разве можно знать точно? Я телеграфировал в Нью-Йорк, и Нью-Йорк мне ответил: Шиллери подали жалобу на похищение у них ребенка.
— Если не считать того, что фамилия Эмили не Шиллери, а О’Каррик.
— Ну да, — пробормотал Тредуэлл, — с ваших слов.
На этом констебль остановился и прикончил пиво, оставаясь абсолютно невозмутимым. Тредуэлл не испытывал к фотографу никакой враждебности. И терпения ему было не занимать. Он не собирался устраивать ловушку, а лишь жаждал правды. И это делало его опасным. Потому что правда — не искусственно созданная конструкция, не совокупность «рукотворных» элементов, а следовательно, и контролируемых, как ложь, которая изначально задумана так, чтобы избежать разоблачения, ложь можно видоизменять, усовершенствовать по ходу дела — именно с этой целью Джейсон принялся изучать старые газеты, чтобы больше узнать об ирландском картофельном кризисе и выглядеть более правдоподобным, описывая отчаяние семьи О’Каррик, отчаяние, вынудившее их (по его версии) передать маленькую Эмили в учреждение общественного призрения.
