— Прежде мне нужно кое-что выяснить, — ответила Эмили.
Томас положил книгу на стол. Она открыла ее и начала перелистывать страницы, от которых слегка пахло подвалом и дохлыми мышами.
— Вы знаете, что искать? — встревожился Томас.
— Прекрасно знаю, — откликнулась Эмили, остановившись на сто четвертой странице.
Конец этой страницы, после последних строк стихотворения Альфреда Нойеса, дающего рецепт заклинания, как вызвать фею: Вы услышите шум, подобный громовому раскату,/И завеса спадет./Когда чудо заставит ее широко раскрыть глаза,/Там, на холме, в сиянии зари… — был украшен рисунком, сделанным пером: три юные грациозные девушки исполняли акробатический танец, а над их головами порхали, извиваясь волнами, большие шарфы.
Девушки были поразительно похожи на фей из Коттингли.
9
Чем ближе поезд подходил к Кингстон-апон-Халлу, тем менее пронзительным становился свисток локомотива, словно машинист и его кочегар опасались нарушить сон жителей предместья.
На вокзал поезд прибыл в половине первого ночи. Если не считать кочегаров, уже ставивших паровозы под пары, готовя к первым утренним рейсам, вокзал был почти безлюдным.
Не встретив их с лондонского поезда, пришедшего в Халл вечером, в двенадцать минут девятого, Джейсон, разумеется, вернулся в Пробити-Холл, уверенный, что Эмили и Гризельда Деринг не сели на него из-за возможного приступа безотчетной паники у слепой и решили провести ночь в Лондоне.
Эмили представила мужа спящим: с рукой на подушке, на которой она обычно спала, всегда обернувшись к нему лицом. Молодая женщина улыбнулась при мысли, что он наверняка сейчас тоже представляет ее дремлющей в уютном номере гостиницы «Чаринг-Кросс».
Покинув вокзал с полусонной Гризельдой, повисшей у нее на руке, Эмили убедилась, что последний автобус до Чиппенхэма давно ушел, а на стоянке нет ни одного такси.
Но тут она увидела неподалеку от путей небольшой фургончик, принадлежавший, вероятно, одной или нескольким молочным фермам. Сзади фургона, на ограниченной бортами платформе, помимо нескольких огромных восьмигаллонных бидонов, стояли два больших молочных бачка с краниками, под которыми, позвякивая, болтались подвешенные на проволоке мерные кружки разного объема.
Фургон, видимо, был очень старый, с высокой кабиной, допотопными колесами с толстыми спицами и топорно сделанным капотом военных грузовиков. От него шел тошнотворный запах горючего и прокисшего молока.
Шофером оказался рыжий человек маленького роста в форменной фуражке, на околыше которой виднелось название фермерского объединения, где, очевидно, он работал. Головной убор явно стеснял молочника: движением головы он постоянно сдвигал фуражку назад, порой так энергично, что она слетала и падала в пыль; чтобы ее подобрать, ему приходилось ставить на землю бидоны, которые он переносил из фургона в поезд, и при этом раздавалась такая брань, какой Эмили раньше не доводилось слышать ни от одного мужчины.
Переправив таким образом одиннадцать бидонов и раз пять подобрав за это время фуражку, он наконец сел за руль. Подойдя ближе, Эмили поинтересовалась, не заедет ли он по пути в Чиппенхэм. Молочник подтвердил, что на утренней развозке последним пунктом назначения у него действительно будет бакалея Чемберлена на Церковной улице.
— Я сопровождаю слепую даму, — сказала Эмили. — Не будете ли вы так любезны начать с Чиппенхэма и нас туда подбросить?
— Ну такого в моих планах не значится, — ответил молочник, щелкнув двумя пальцами по фуражке.
— Не всегда удается все распланировать заранее, — заметила молодая женщина.
— А вы заплатите? — спросил рыжий.
— Сейчас не смогу: при мне нет денег, пришлось все выложить за одну книгу. Но если вы дадите мне ваш адрес, я завтра же приеду и…
— Что ж, можно договориться и по-другому, — проговорил он. — Соглашусь, если на месте, в Чиппенхэме, вы разрешите себя поцеловать. Бояться вам нечего, я не знаю другого такого темного угла, как Церковная улица в предрассветные часы.
Она смотрела на него, не веря своим ушам.
— Да за кого вы меня принимаете?
— За дамочку в сильном затруднении, которой не терпится поскорее попасть домой.
— И, по-вашему, это дает вам право меня целовать? Да вы просто маньяк.
— Вот уж нисколько, — обиделся тот. — Я всегда любил целовать женщин. В этом нет ничего ненормального — все мужчины таковы. Особенно мне приятно целовать девицу, если она только что выпила молочка, меня это очень возбуждает. Но вам нечего бояться, я не стану принуждать вас его пить. Мне и просто так будет приятно поцеловать вас. Вот уж лет пятнадцать мне этого не хотелось.
— А жену свою почему не целуете?
— Она меня бросила. Жене нравилось заниматься любовью с утра, чуть свет. И только с утра. В другое время она была ко всему равнодушна, даже рот ее делался картонным. Зато на заре таяла, как мед. Может, она до этого что-то видела во сне такое, поди пойми. Ну а я в это время уже был в дороге: молоко-то привозят с утра пораньше. Так что, вы едете?
— Нет. Я не собираюсь расплачиваться с вами таким образом.
— А ведь это для вас — сущий пустяк.
Молочник колебался, он прищурился и низко опустил голову, даже словно стал меньше ростом, чтобы лучше соображать. А потом заявил, что согласен отвезти ее даром, абсолютно бесплатно.
— Уж такой я человек, ничего не попишешь, — сказал он и щелчком сдвинул фуражку на затылок.
В итоге молочник даже сделал крюк, чтобы доставить Эмили и ее спутницу к самому крыльцу Пробити-Холла.
— Ну и красивый же у вас дом, — произнес он. — Наверное, вы очень счастливы, что в нем живете.
— Да, очень, — подтвердила Эмили.
Она совсем не удивилась, увидев, что в гостиной горит свет, и предположила, что, не встретив ее с лондонского поезда в восемь двенадцать, муж разволновался и так и не смог заснуть.
Не исключено, что Джейсон решил воспользоваться бессонной ночью, чтобы заняться разбором сотни фотографий Флоранс — он сам говорил, что предпочел бы сделать это в одиночестве. Он боялся расстроить Эмили, если бы невольно задержал взгляд дольше обычного на одной из них или, не сдержавшись, провел бы пальцем по лицу Флоранс, снятому крупным планом, что жена могла принять за ласку.
Тогда Эмили его успокоила, сказав, что ее бы это нисколько не огорчило. Какое право имела она ревновать мужа к прошлому? Разве могла она сердиться на то, что до нее он любил другую женщину и хотел сохранить воспоминания об этой любви? Даже наоборот, знание о том, что он был верен женщине и после ее смерти, стало бы для нее большой поддержкой, в случае если бы она вдруг заболела и ушла из жизни, подобно Флоранс. Да, это было маловероятно, однако война, помимо всего прочего, доказала, что вопреки известной поговорке снаряд способен угодить в одну воронку до ста тридцати двух раз.
