Сопоставление глав 1, 2 и 3 Книги Бытия (последние две главы фокусируются на грехопадении человека, описывая, почему наша доля так трагична и этически мучительна) дает повествовательную последовательность, почти невыносимую по своей глубине. Мораль Книги Бытия в том, что Бытие, приведенное к жизни с помощью истинного слова, есть Добро. То же верно и для человека до его отделения от Бога. Эта добродетель подвергается ужасному разрушению в ходе грехопадения, а также в ходе событий, связанных с Каином и Авелем, Потопом и Вавилонской башней. Но в нас сохранился намек на состояние, свойственное нам до грехопадения. Мы его как бы помним. Мы вечно ностальгируем по невинности детства, по божественному, бессознательному Бытию животных, по нетронутому древнему лесу, что подобен храму. Мы находим отдохновение в подобных вещах. Мы почитаем их, даже называя себя атеистами и защитниками окружающей среды самого антигуманного толка. Первоначальное состояние Природы, задуманное таким образом, является райским. Но мы больше не те, кто с Богом и Природой. И простого возврата назад не будет.
Изначальные мужчина и женщина, существовавшие в неразрывном союзе с Творцом, не были сознательными (и тем более не обладали самосознанием). Их глаза не были открыты. Но в своем совершенстве они представляли собой нечто меньшее, чем люди после грехопадения. Их добродетель была дарованной, а не заслуженной или заработанной. У них не было выбора. Видит Бог, так проще. Но, возможно, это не лучше, чем, к примеру, добродетель, честно заработанная. Может быть, в некоем космическом смысле (если предположить, что сознание само по себе — феномен космической важности), свобода выбора имеет значение. Кто может уверенно говорить о подобных вещах? Не хотелось бы мне вытащить на экзамене билет с такими вопросами — они сложные.
Отсюда теория: возможно, дело не только в том, что возникновение самосознания и рост наших моральных знаний о смерти и грехопадении осаждают нас и заставляют сомневаться в собственной ценности. Может, дело в нашем нежелании, отраженном в том, как стыдливо прятался Адам, в нежелании идти с Богом, несмотря на нашу хрупкость и склонность ко злу.
Вся Библия структурирована таким образом, что все после падения: история Израиля, пророки, явление Христа — представлено как лекарство от грехопадения, выход из зла. Начало сознательной истории, расцвет государства и всех его патологий гордости и жестокости, появление великих моральных авторитетов, которые пытаются установить порядок, и кульминация — Мессия собственной персоной — все это часть человеческих попыток по велению Бога вести себя правильно. Что бы это означало?
Вот ведь удивительная вещь, ответ уже содержится в Книге Бытия: воплотить образ Бога — с помощью слова вывести из хаоса Бытие, которое есть Бог, — но сделать это осознанно, по собственному свободному выбору. Назад — это путь вперед, как тонко заметил Томас С. Элиот, но назад — как пробужденные создания, осуществляя правильный выбор пробужденных созданий, а не возвращаясь ко сну:
Мы не бросим исследований,
И предел наших поисков —
Достигнуть исходного пункта
И узреть то же место впервые.
Сквозь неведомую, вставшую в памяти дверь,
Когда последний неоткрытый кусочек земли
И есть то, что было началом:
У истока длиннейшей реки
Голос спрятавшегося водопада
И детей в ветвях яблони,
Неведомых, ибо никем не разыскиваемых,
Но слышимых, еле слышно, в безмолвии
Меж двумя волнами моря.
Скорей, здесь и теперь, навечно —
При условии простоты и смирения
(Стоящих не менее всего прочего),
И всякая вещь во благо и
Благими будете все на свете,
Когда сплетется языками пламя
В огненный венец, и сольются
Воедино огонь и роза.
(«Литтл Гиддинг», Четыре квартета», 1943 г., пер. Дмитрия Силъвестрова)
Если бы нам хотелось как следует позаботиться о себе, нам бы пришлось уважать себя, а мы не уважаем, поскольку мы падшие создания и являемся таковыми не только в собственных глазах. Если бы мы жили в Правде, если бы говорили Правду, мы вновь могли бы идти с Богом и уважать себя, и других, и мир. Тогда бы мы могли относиться к себе как к людям, о которых заботимся. Мы стремились бы исправить мир, устремить его в Небеса, где бы нам хотелось видеть людей, о которых мы заботились. В Небесах, а не в аду, на который наше негодование и ненависть вечно будут всех обрекать.
Две тысячи лет назад, когда возникло христианство, люди были гораздо большими варварами, чем теперь. Повсюду были распри. Человеческие жертвоприношения, в том числе с привлечением детей, были распространены даже в технологически развитых обществах, таких как древний Карфаген59. В Риме на спортивных аренах проводились состязания со смертельным исходом, и кровопролитие было обычным явлением. Вероятность того, что современный человек в функциональной демократической стране теперь кого-то убьет или будет убит сам, бесконечно мала по сравнению с тем, какой она была в предыдущих цивилизациях и какой все еще остается в тех частях мира, где нет организации и царит анархия60. Прежде первичной нравственной проблемой, стоявшей перед обществом, был контроль насилия, импульсивной эгоистичности, бессмысленной жадности и жестокости, которая сопровождает эти явления. Люди, склонные к агрессии, до сих пор существуют. Но они хотя бы знают, что такое поведение не оптимально и либо пытаются его контролировать, либо сталкиваются с серьезными социальными препятствиями, если этого не делают.
Но сейчас возникла другая проблема, которая, возможно, была менее распространена в нашем более жестоком прошлом. Легко поверить, что люди высокомерны, эгоистичны, вечно думают о себе. Цинизм, который делает подобное мнение универсальным трюизмом, широко распространен и моден. Но такое отношение к миру вовсе не характерно для многих людей. У них противоположная проблема: они несут невыносимое бремя отвращения к себе, презрения, стыда, самосознания и застенчивости. Таким образом, вместо того, чтобы нарциссически раздувать свое значение, они совершенно себя не ценят, не заботятся о себе с должным вниманием и умением. Похоже, люди зачастую не верят, что заслуживают наилучшей заботы. Они мучительно осознают свои грехи и недостатки, реальные и преувеличенные, стыдятся и сомневаются в собственной ценности. Они верят, что другие не должны страдать, и готовы усердно и самоотверженно работать, чтобы облегчить чужие скорби. Они обходительны даже со знакомыми животными, но быть благосклонными к самим себе им совсем непросто.
Верно, что идея добродетельного самопожертвования глубоко укоренилась в западной культуре, поскольку Запад находился под влиянием христианства, основанного на подражании тому, кто совершил конечный акт самопожертвования. Любое утверждение, что Золотое правило нравственности не означает «пожертвуй собой ради других», может вызвать сомнения. Но архетипичная смерть Христа — это пример того, как героически принимать конечность, предательство и тиранию, как идти вместе с Богом, несмотря на трагедию самосознания, а не директива по тому, как приносить себя в жертву, служа другим. Пожертвовать себя Богу (или, если угодно, наивысшей добродетели) не значит молча и добровольно страдать, когда какой-то человек или организация настойчиво требует от нас больше, чем предлагает взамен. Такое поведение означает, что мы поддерживаем тиранию, позволяя обращаться с собой как с рабами. Нет добродетели в том, чтобы быть жертвой угнетателя, даже если этот угнетатель — мы сами.
