Нельзя сказать, что у христианства не было своих проблем. Но будет справедливо отметить, что это такие проблемы, которые возникают, только когда в корне иной набор более серьезных проблем уже решен. Общество, созданное христианством, было гораздо менее варварским, чем языческое и даже римское, которому оно пришло на смену. Христианское общество хотя бы признавало, что скармливать рабов хищным львам ради развлечения народа было неправильно, хоть многие другие варварские практики все еще существовали. Оно возражало против детоубийства, проституции и принципа «сильный значит правый». Оно настаивало, что женщины так же ценны, как мужчины (хотя мы до сих пор работаем над тем, чтобы выразить это утверждение политически). Оно требовало, чтобы даже к врагам общества относились как к людям. Наконец, оно разделяло церковь и государство, и мирские правители не могли больше требовать почитания, ссылаясь на богов. Все это казалось невозможным. Но оно случилось.
Как бы то ни было, по мере свершения христианской революции невозможные проблемы, которые она разрешила, исчезли из вида. Так обычно и происходит с проблемами, которые решены. А после того как решение найдено, даже сам факт того, что эти проблемы вообще существовали, тоже исчез из вида. Только при таких условиях проблемы, менее податливые к быстрому решению с помощью христианской доктрины, могли занять центральное место в сознании Запада и, к примеру, мотивировать развитие науки, нацеленной на избавление от телесного, материального страдания, которое все еще было слишком распространено в успешно христианизированных обществах. Тот факт, что автомобили — источники загрязнения, становится проблемой достаточно значимой, чтобы привлечь общественное внимание, когда гораздо худшие проблемы, разрешенные с помощью двигателя внутреннего сгорания, исчезают из вида. Люди, пораженные бедностью, не беспокоятся об углекислом газе. Не то чтобы уровень СО2 был неважен. Он неважен, когда вы работаете вусмерть, голодаете, едва наскребаете себе на жизнь на каменистой, неподатливой, покрытой терном и чертополохом почве. Уровень СО2 неважен, пока не изобретен трактор и сотни миллионов людей не перестали голодать. В любом случае, к тому моменту, когда на сцену в конце XIX века вышел Ницше, проблемы, которые христианство оставило неразрешенными, стали первостепенными.
Ницше описывал себя как философа с молотком142, и не то чтобы он сильно преувеличивал. Его разрушительная критика христианства, уже ослабленного конфликтом с той самой наукой, которую оно подтолкнуло к росту, содержала две основные линии атаки. Прежде всего, Ницше утверждал, что само чувство истины, развившееся в высшем смысле в христианстве, и поставило под вопрос, а затем подорвало фундаментальные предпосылки для веры. Отчасти это произошло потому, что разница между моральной, или нарративной, истиной и объективной истиной было еще не полностью осмыслено (и таким образом противоположность виделась там, где она вовсе не обязательно существует), но это не противоречит главному. И современные атеисты, противостоящие христианству, тоже принижают фундаменталистов, поскольку последние настаивают, к примеру, на том, что рассказ о сотворении мира в Книге Бытия — объективная правда. При этом они используют собственное чувство истины, высоко развитое за столетия христианской культуры. Через десятилетия Карл Юнг продолжил развивать доводы Ницше, указывая на то, что во времена Просвещения Европа будто бы пробудилась от христианского сна и решила ставить под сомнение все, что до сих пор принимала как должное. «Бог умер! — сказал Ницше. — Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами — кто смоет с нас эту кровь?»143
Согласно Ницше, главные догмы западной веры больше не заслуживали доверия, учитывая, что западный разум теперь считал истиной. Но самым разрушительным был второй выпад Ницше. Он касался устранения истинного морального бремени христианства в процессе развития Церкви. Философ с молотом напал на раннюю, ставшую затем весьма влиятельной, линию христианского мышления: христианство принимало установку, что жертва Христа, и только эта жертва, искупила человеческие грехи. Это вовсе не значило, что христианин, который верил, что Христос умер на кресте ради спасения человечества, таким образом был освобожден от каких-либо и тем более от всех собственных моральных обязательств. Но это в значительной степени означало, что первоначальная ответственность за искупление уже была взята на себя Спасителем, и никаких особо важных задач для падших людей уже не оставалось.
Ницше верил, что Павел, а затем и протестанты, следовавшие за Лютером, сняли моральную ответственность с последователей Христа. Они сгладили идею подражания Христу. Это подражание было священной обязанностью верующего — не просто придерживаться (или просто повторять) набор утверждений об абстрактной вере, а действительно выразить дух Спасителя в особых, специфических обстоятельствах своей жизни — осознать или воплотить архетип, как это сделал Юнг, облечь вечный образ в плоть. Ницше пишет:
Христиане никогда не практиковали того, что им предписывал Иисус: вся их бесстыжая болтовня об «оправдании верой» и о высшем и первейшем значении веры есть только следствие того, что церковь никогда не имела в себе ни мужества, ни воли присягнуть делам, которых требовал Иисус144.
Конечно, Ницше был несравненным критиком. Догматическое верование в главные аксиомы христианства (что распятие Христа искупило грехи мира; что спасение было припасено на потом; что спасения нельзя достичь с помощью работы) имело три взаимно укрепляющих следствия. Во-первых, девальвация значения земной жизни, поскольку значение имело только то, что будет потом. Это также означало, что стало приемлемым уклоняться от ответственности за страдания, которые существуют здесь и сейчас. Во-вторых, пассивное принятие статуса-кво, поскольку спасение невозможно никоим образом заслужить через усилия в этой жизни (заключение, которое и Маркс тоже высмеял, считая, что религия — это опиум для народа). И, наконец, третье — право верующего отвергать любое реальное моральное бремя (помимо установленной веры в спасение через Христа), поскольку Сын Божий уже проделал всю важную работу. Вот почему Достоевский, находившийся под огромным влиянием Ницше, тоже критиковал институциональное христианство, хотя, возможно, делал это в более двойственной и более изысканной манере.
В своем шедевре «Братья Карамазовы» Достоевский заставляет атеистичного сверхчеловека, Ивана, рассказать небольшую историю — «Легенду о Великом инквизиторе»145. Вот ее краткий обзор. Иван говорит со своим братом Алешей, послушником, чьи монашеские устремления он презирает, о Христе, который возвращается на землю во времена испанской инквизиции. Как и предполагалось, вернувшийся Спаситель наделал шума. Он лечит больных. Он воскрешает мертвых. Его шалости вскоре привлекают внимание самого Великого инквизитора, который быстро арестовывает Христа и бросает в тюрьму. Позже Инквизитор наносит Ему визит. Он сообщает Христу, что в Нем более не нуждаются. Его возвращение — это просто слишком большая угроза для Церкви. Инквизитор говорит Христу, что бремя, которое тот возложил на человечество — бремя существования в вере и правде, — было слишком тяжело для простых смертных. Инквизитор утверждает, что Церковь в своей милости разбавила это послание, сняла бремя требований совершенного Бытия с плеч своих последователей, предлагая им вместо этого простые и милосердные выходы — веру и жизнь после смерти. Эта работа заняла века, говорит Инквизитор, и последнее, что нужно Церкви после всех этих усилий, — возвращение Человека, который настаивал, чтобы все люди несли на себе всю эту тяжесть. Христос слушает в тишине. Затем, когда Инквизитор уже собирается уйти, Христос обнимает его и целует в губы. Инквизитор бледнеет, он шокирован. Уходя, он оставляет дверь тюремной камеры открытой.
