Глубина этой истории и величие духа, необходимое, чтобы ее создать, трудно переоценить. Достоевский, один из величайших литературных гениев всех времен, затрагивал самые серьезные экзистенциальные проблемы во всех своих великих произведениях, и делал это отважно, безудержно, не беспокоясь о последствиях. Последовательный христианин, он, тем не менее, категорически отказывается воспринимать своих рационалистичных и атеистичных оппонентов как какие-нибудь картонные фигуры. Как раз наоборот, например, в «Братьях Карамазовых» герой-атеист Иван оспаривает предпосылки христианства с непревзойденной ясностью и страстью. Алеша, связанный с Церковью в силу своего нрава и своего решения, не может поколебать ни одного аргумента, которые приводит его брат. Несмотря на это, его вера остается непоколебимой. Достоевский знал и признавал, что христианство повержено рациональностью, повержено интеллектом, но (и это особенно важно) он не прятался от этого. Он не пытался отрицанием, обманом или даже сатирой ослабить позицию, противоположную всему, что, как он верил, является самым истинным и ценным. Вместо этого он ставил действие выше слов, и успешно справлялся с проблемой. В конце романа Достоевский великолепно выразил нравственную доброту Алеши, отважного подражателя Христа в обличье послушника, победой над эффектным, но крайне нигилистичным, критическим умом Ивана.
Христианская церковь, описанная Великим инквизитором, — это та же самая церковь, которую пригвоздил к позорному столбу Ницше. Ребяческая, ханжеская, патриархальная, слуга государства — это насквозь гнилая церковь, с которой до сих пор спорят современные критики христианства. Ницше, при всем своем великолепии, позволяет себе гнев, но, пожалуй, недостаточно разбавляет его рассудительностью. Достоевский, по моему мнению, превосходит Ницше — гениальная литература Достоевского превосходит простую философию Ницше. Великий инквизитор, созданный русским писателем, — это настоящее произведение искусства. Это оппортунистичный, циничный, манипулирующий, жестокий следователь, жаждущий преследовать еретиков, даже мучить и убивать их. Он последователь догмы, которая, как самому ему известно, ложна. Но Христос Достоевского, архетипический идеальный человек, все равно его целует.
Так же важно, что после поцелуя Великий инквизитор оставляет дверь приоткрытой, чтобы Христос смог избежать казни. Достоевский видел, что великая, испорченная доктрина христианства все же оставила пространство для духа своего Основателя. Это благодарность мудрой и глубокой души за прочную мудрость Запада, несмотря на все ее недостатки.
Не то чтобы Ницше не желал отдать должное вере и, в частности, католицизму. Он верил, что длительная традиция «несвободы», характеризующая догматичное христианство, его настаивание на том, что все можно объяснить в рамках единой последовательной метафизической теории, было необходимой предпосылкой для возникновения дисциплинированного, но свободного человеческого разума. Вот что он пишет в своей книге «По ту сторону добра и зла»:
Долгая несвобода ума, гнет недоверия в области сообщения мыслей, дисциплина, которую налагал на себя мыслитель, заставляя себя мыслить в пределах установленных духовной и светской властью правил или исходя из аристотелевских гипотез, долгое стремление ума истолковывать все случающееся по христианской схеме и в каждой случайности заново открывать и оправдывать христианского Бога - все это насильственное, произвольное, суровое, ужасающее, идущее вразрез с разумом оказалось средством, при помощи которого европейскому духу была привита его сила, его необузданное любопытство и тонкая подвижность; прибавим сюда, что при этом также должно было безвозвратно пропасть, задохнуться и погибнуть много силы и ума (ибо здесь, как и везде, «природа» выказывает себя такою, какова она есть, во всем своем расточительном и равнодушном великолепии, которое возмущает, но тем не менее благородно)146.
И для Ницше, и для Достоевского свобода — даже простая возможность действовать — требует ограничения. Поэтому оба они признавали витальную необходимость церковной догмы. Личность необходимо ограничивать, формировать, даже приближать к разрушению с помощью ограничивающей, последовательной дисциплинарной структуры, прежде чем она сможет действовать свободно и компетентно.
Достоевский со своей великой щедростью духа наделял церковь при всей ее возможной испорченности определенной частицей милосердия, определенным прагматизмом. Он признавал, что дух Христа, Логос, порождающий мир, исторически смог и еще сможет обрести успокоение и даже суверенитет в этой догматической структуре.
Если отец должным образом дисциплинирует своего сына, он определенно вмешивается в его свободу, в первую очередь здесь и сейчас. Он ограничивает добровольное выражение Бытия своего сына, принуждая его занять место в качестве социализированного члена мира. Такой отец требует, чтобы весь детский потенциал сына направлялся по одному пути. Ограничивая своего ребенка таким образом, он может восприниматься как деструктивная сила, заменяющая чудесную множественность детства одной узкой действительностью. Но если отец не предпримет таких действий, он попросту позволит своему сыну быть, как Питер Пэн, вечный мальчик, король потерянных мальчиков, правитель несуществующей страны Нетландии. Это морально неприемлемая альтернатива.
Догма церкви была подорвана духом истины, который сама же Церковь интенсивно развивала. Кульминацией этого подрыва стала смерть Бога. Но догматичная структура церкви была необходимой дисциплинарной структурой. Долгий период несвободы — приверженности своеобразной интерпретационной структуре — необходим для развития свободного разума. Христианская догма обеспечила эту несвободу. Но догма умерла, по крайней мере в западном разуме. Она погибла вместе с Богом. Но (и это главная проблема) то, что появилось из ее трупа, еще более мертво. Это то, что никогда не было живым, даже в прошлом, — нигилизм, а также не менее опасная подверженность новым, тоталитарным, утопичным идеям. Именно после смерти Бога начались великие коллективные ужасы коммунизма и фашизма, и Достоевский с Ницше оба их предсказали. Ницше со своей стороны утверждал, что людям придется изобретать собственные ценности вследствие смерти Бога. Но это как раз та часть его мышления, которая с психологической точки зрения кажется самой слабой: мы не можем изобретать свои собственные ценности, потому что не можем просто навязать своей душе то, во что верим. Это было великим открытием Карла Юнга, совершенным во многом благодаря его интенсивному изучению проблем, поставленных Ницше.
Мы бунтуем против своей собственной тоталитарности так же, как против чужой. Я попросту не могу приказать себе действовать, и вы тоже не можете. «Я прекращу прокрастиниро-вать», — говорю я, но не прекращаю. «Я буду правильно питаться», — говорю я, но ничего не меняется. «Я перестану дебоширить в пьяном виде», — говорю я и не перестаю. Я не могу просто перевоплотиться в образ, созданный моим разумом, особенно если этим разумом владеет идеология. У меня есть натура, и у вас она есть, и у всех нас. Мы должны открыть эту натуру, бороться с ней, прежде чем установить мир с самими собой. Кто мы на самом деле? Кем на самом деле можем стать, зная, кто мы на самом деле есть? Мы должны добраться до самой сути, прежде чем сможем честно ответить на эти вопросы.
