Зачем ему Алана? Может быть, он действительно мечтает породниться с Соллями — для худородного юноши это было бы весьма почётно…
Рекотарс — кто угодно, но только не худородный юноша.
Танталь вдруг помрачнела:
— Кстати… бестактный вопрос. Вас не смущает, что после всего… после приключений с комедиантами и в особенности после этой последней выходки… Алана формально может считаться… обесчещенной?
Солль вздрогнул; она поймала его укоризненный взгляд. Извини, Эгерт. Это слишком важно, чтобы стыдливо молчать.
А потом она встретилась глазами с Рекотарсом — и устыдилась сама. Потому что в глазах неистового Ретано стоял такой непритворный упрёк, что ей пришлось в смятении отвернуться.
— Извините…
— Из того, что с Аланой случилось несчастье, следует только, что надо быть к ней внимательнее, — сказал Рекотарс глухо. — Мне так кажется… А вам?
Танталь поняла, что он снова не притворяется. Хотя девять из десяти благородных гордецов поспешили бы в подобной ситуации бочком-бочком, да и в сторонку…
— Я приношу свои извинения, — сказала она твёрже. — У меня и в мыслях не было заподозрить вас…
Она замолчала, тщетно подыскивая подходящее слово.
— И Алана уже дала своё согласие, — рассеянно, ни к кому не обращаясь, пробормотал Солль.
Ещё бы, подумала Танталь. Кого-кого, а Алану легко понять.
Может быть, ему нужны деньги?
— Впору сговариваться о приданом, — протянула Танталь, стараясь, чтобы её голос звучал бесстрастно.
Рекотарс поднял голову:
— Возможно, я шокирую вас. Мои предки были достаточно щепетильны в вопросах чести… — Он посмотрел прямо на Танталь, хоть этот взгляд и дался ему непросто. — Я хотел бы получить в качестве приданого копию книги уважаемого Луаяна, в которой записана история магов на протяжении многих столетий… и где, как мне известно, упоминается имя моего предка. Я хотел бы почитать её — сам… Не говоря уже о том, что это семейная реликвия и госпожа Алана имеет на неё право.
Глава 7
Приличия города требовали, чтобы от помолвки до собственно свадьбы прошло не менее полугода.
Традиция рода Рекотарсов была ещё строже: девять месяцев, с тем чтобы обоюдное чувство успело вызреть, как младенец в чреве матери…
Думал ли я, наследник Рекотарсов, что придётся поступить с традицией как с драной кошкой?
Обнаглевшая матросня причинила моему здоровью куда больший ущерб, чем показалось вначале. Я слёг, как будто специально затем, чтобы Солли получили возможность трогательно за мной ухаживать; Алана приходила трижды в день, чистенькая, скромная и смирная. Ни один моралист не заподозрил бы эту чудо-невесту в болезненной тяге к кабакам, спиртному и разнообразным подонкам. Я и сам спрашивал себя, протирая воспалённые глаза: а было ли? Не примерещилось?..
Не примерещилось, утверждали раны и кровоподтёки.
Миновала неделя; едва поднявшись с постели, я вызвал будущего тестя на серьёзный разговор и как дважды два доказал ему, что наша с Аланой свадьба может состояться уже через месяц-полтора. Если уж наследный Рекотарс во имя особых обстоятельств наступает на горло обычаям рода, то почему то же самое не сделать и Соллям?
Господин Эгерт не смог отказать будущему зятю. И боюсь, в основном из-за боязни, что за полгода Алана успеет влипнуть в новую историю. Воспитывать такую дочурку — всё равно что кипятить молоко в горсти…
Вполне довольный судьбой, я вернулся в собственную комнату; непонятно, что за надобность заставила меня открыть дорожный сундук. И непонятно, почему замшевый мешочек для приданого оказался под крышкой, на виду, — я же помнил, что упаковывал его на дно!..
Россыпи бисера на мягком чёрном боку не складывались в рисунок. Я нахмурился, прикидывая, поместится ли в мешочке увесистый томик этой сомнительной книжки «О магах»; потом, будто желая проверить подарок Черно на вместительность, рассеянно сунул туда руку.
Я успел поразиться мягкому теплу, царящему в недрах чёрной замши. В следующее мгновение меня схватили за руку — цепко, холодной костлявой ладонью.
Я не завопил только потому, что дар речи временно меня покинул. И, по счастью, свидетелей тоже не было — иначе они изумились бы, увидев, как господин Рекотарс с выпученными глазами трясёт рукой, заключённой, как в грубую перчатку, в мешочек из чёрной замши.
«Не ори».
— Отпусти, скотина, — сказал я шёпотом, пытаясь сладить с дрожью.
Чужая рука, сжимающая мою ладонь внутри мешочка, стиснулась крепче: «Не дёргайся. Тихо».
Голос принадлежал Черно Да Скоро. Хоть и звучал, кажется, исключительно в моём воображении.
Я зажал мешочек коленями. Поднатужился, пытаясь высвободить руку; со стороны, наверное, процедура выглядела комично.
«Ты можешь успокоиться и послушать?!»
— Отпусти!
«Если я отпущу, ты же ни хрена не услышишь, болван!»
Так, он обозвал болваном потомка Рекотарса… Нет, несвоевременная мысль. Черно, конечно, заплатит, но, вероятно, ещё не сейчас. Сейчас надо взять себя в руки…
В руку. Дешёвый каламбур.
«Ретано, когда я спляшу на твоей свадьбе?»
— Я тебя не приглашал, — пробормотал я, оглядываясь на дверь. Служанка решит, что я спятил и болтаю сам с собой.
«Пригласишь… К первому снегу ты должен быть дома, с девчонкой и книжкой. Поспеши».
— У меня ещё восемь месяцев в запасе! — сказал я зло. — Не гони, не запрягал!
Голос в моём воображении хихикнул.
«Восемь месяцев жизни тебе хватит? Целая зима впереди, и целая весна, прекрасное время, когда так хочется жить?»
Наверное, он ощутил, как взмокла в его руке моя ладонь.
— Я тебе служить не стану, — сказал я хрипло. — Надо будет — другого найду.
«Ищи».
Я почувствовал, что рука моя свободна. Рванулся, сбросил мешочек на пол, поднёс ладонь к глазам; на коже явственно проступали отпечатки чужих цепких пальцев.
Я долго, сладостно и жестоко топтался по беззащитной замшевой тряпочке.
* * *
На другой день назначена была помолвка.
Я глядел на сияющую Алану, наряженную по такому случаю во взрослое роскошное платье и потерявшую потому значительную часть угловатого подросткового обаяния. Я смотрел на довольного господина Эгерта, на насмешливую, но тоже довольную Танталь — и чувствовал себя подлецом, каких мало.
На церемонию приглашены были несколько семей — в том числе, оказывается, и городской судья, и бургомистр, и начальник стражи; все они относились к семейству Соллей с таким искренним почтением, что мой тёмный стыд перерос в тоску.
