Судьба трёх стран, трёх народов волнует меня сильнее других: Россия, Америка, Израиль. И что же может ожидать их в ближайшем будущем?
Об ИЗРАИЛЕ я знаю не так уж много, хотя жадно ловлю все новости оттуда, радуюсь всем победам израильтян, огорчаюсь по поводу промахов и поражений, ненавижу их врагов, спорю с политическими противниками, требующими от них заключить мир с людьми, имеющими их уничтожение своей единственной целью. Самым тревожным симптомом в Израиле мне видится всплывающая на поверхность национального сознания гипертрофия сострадания. Именно она питает опаснейшее движение «Мир сегодня». В условиях тяжелейшего военного конфликта, чтобы выкупить попавшего в плен капрала Гил ада Шалита, страна готова была выпустить из тюрем сотни палестинских террористов. Сколько израильтян успеют убить выпущенные, прежде чем вернутся обратно за решётку, в расчёт не принимается. Перед лицом многотысячных толп, марширующих по улицам и скандирующих имя пленника, какой политик решится проявить твёрдость и сказать нет безумному обмену?
Другая опасность: глубокий и устойчивый раскол политических сил между лейбористами и Ликудом, то есть, в моей терминологии, между уравнителями и состязателями. Выше, в главе пятнадцатой, я подробно описал универсальность этого раскола для всех демократических стран. Но, учитывая традиционную страстность евреев в отстаивании абстрактных идей, мы должны признать опасность внутреннего конфликта в государстве более серьёзной, чем все внешние угрозы.
Конечно, я принимаю близко к сердцу каждый новый теракт в Израиле, каждую перестрелку на границе. Увидев однажды ликование молодёжи на улицах палестинского городка после взрыва очередного автобуса в Иерусалиме, в бессильной ярости написал израильским друзьям: неужели не найдётся головастого еврея, который изобрёл бы газ, вызывающий рвоту и понос, чтобы все эти весельчаки через десять минут валялись на мостовой, заблёванные и обосранные? Но, поостыв, каждый раз напоминаю себе: ненависть арабско-мусульманского мира сегодня — главнейший обруч, удерживающий целостность израильского государства. Если хамасовцы и джихадисты поумнеют и для вида признают право Израиля на существование, это настолько усилит позиции либералов и «миротворцев» внутри страны, что угроза политического раскола приблизится к взрывоопасной отметке.
О РОССИИ я знаю намного больше, до сих пор связан с нею многими кровонесущими — и кровоточащими — жилами. Несовершенство молодой российской демократии не кажется мне серьёзной угрозой. Переходный период, включающий однопартийное правление, не может быть короче, чем он был, скажем, в Испании, в Чили, в Японии, а в Турции и Мексике он тянется и до сих пор. Что гнетёт и пугает — явные приметы морального упадка россиян. В письмах друзей из Москвы и Петербурга часто звучат ноты отчаяния.
«Творимые здесь мерзости неописуемы. Мать выбрасывает в мусорный бак новорожденного младенца, внук заказывает убийство бабушки, чтобы вселиться в её квартиру, врач-анестезиолог говорит больному перед операцией: “Хочешь проснуться — плати тысячу долларов”. И это не единичные случаи, а массовые явления. Беспризорных детей сейчас больше, чем после Гражданской войны... А кризис, разгар которого ещё впереди, только усугубляет всё это...
Отечество на сегодняшний день представляет собой чудовищную гремучую смесь из полуразложившихся остатков социализма, начатков дикого капитализма и исконных, вековых, неистребимых российских мерзостей: разгильдяйства, выдаваемого за широту души, презрения к законам, абсолютного пренебрежения к человеческой жизни, к человеческому достоинству».
Каждую неделю, по четвергам, я смотрю по Первому каналу передачу «Человек и закон» (ведёт Алексей Пиманов), и многие истории, всплывающие там, только подтверждают горестные впечатления моих друзей. Наследники Остапа Бендера и Корейко демонстрируют головоломную изобретательность в придумывании всё новых и новых способов «честного отнятия денег» у простых граждан. Над каждым мало-мальски успешным предприятием или даже отдельным фермером, лавочником, механиком моментально начинает виться туча рэкетиров или коррумпированных чиновников, вскоре доводящая бизнес до разорения. В такой атмосфере никому и в голову не придёт вводить систему оплаты покупок чеками, весь мелкий финансовый оборот осуществляется наличными, а это открывает бескрайние возможности для преступного мира.
В России на сегодняшний день демократические институты живут бок о бок с силовыми мафиозными структурами, которые держат под своим контролем огромную часть национальной экономики. Если раньше распорядитель целиком был подчинён партийному чиновнику, то сегодня он должен изворачиваться между вооружённым рэкетиром и налоговым инспектором. И неизвестно, кто из этих двоих страшнее для него. Ведь над ним в народном сознании до сих пор висит клеймо «эксплуататор», а значит грабить его разрешено и сверху и снизу — никто не станет вступаться. Во всяком случае, свободным предпринимателем он чувствовать себя не может и вряд ли станет защищать с искренней страстью незрелую российскую свободу.
Культ демократии в России достаточно силён в образованном слое. Но и здесь он окрашен давно укоренившимся культурным высокомерием. Обсуждать сложность демократического управления обществом просто не принято. Уровень политической зрелости народа русский интеллигент мысленно подменяет уровнем литературной и художественной образованности. «Уж если я всего Пушкина, Толстого, Достоевского прочёл, неужели я не справлюсь там, где справился америкашка, который и собственного Джека Лондона порой не читал? Быть того не может».
Поколебать это ослепляющее высокомерие крайне трудно. Бесполезно указывать, например, на тот факт, что римляне, создавшие лучшие образцы устойчивой демократии, в первые века республики вообще не интересовались искусством. И американцы XVIII века не дали миру ни великих писателей, ни великих художников, а только Декларацию независимости. И что самая долговечная демократия — швейцарская — тоже не блещет художественными достижениями. Политическая зрелость нации — нечто другое, и многие народы имеют о ней понятие весьма слабое.
В 2011 году исполнилось двадцать лет августовской революции 1991 года. Я очень надеюсь, что мои тревоги, связанные с этой годовщиной и описанные выше, в главе двенадцатой, не оправдаются и история посрамит меня, как посрамила уже многих пророков. Хочется верить, что скрытые духовные силы русского народа помогут ему преодолеть этот опасный порог без больших потерь. С другой стороны, политико-экономический кризис, обрушившийся сегодня на Белоруссию, подтверждает роковые свойства двадцатилетней отметки и должен послужить для россиян сигналом приближающейся опасности.
В АМЕРИКЕ я живу уже больше тридцати лет, её состояние хорошо видно мне изнутри, и оно внушает мне ещё большую тревогу. Главной болезнью, просто-таки общенациональной саркомой, мне видится безудержный рост страхового бизнеса. В Америке он давно приобрёл главное свойство социалистического предприятия: полную свободу от требований рынка. Однако при этом он не утратил главное свойство предприятия рыночного: стремления получать максимальный доход. Поэтому он и превратился в опасную опухоль, высасывающую здоровые соки из рыночного организма страны.
