Именно в этот момент мне в руки приплыл труд Кьеркегора «Страх и трепет». Как сказано у Гоголя: «Вдруг стало видно далеко во все концы света». Доброе и высокое не совпадают — вот главная ослепившая меня мысль этой книги. С точки зрения Высокого, Авраам — создатель величайших мировых религий. С точки зрения Доброго — он изувер, собравшийся зарезать своего единственного сына без всякой вины. Доброе и Высокое могут сливаться, но могут и вступить в мучительное противоборство. Вооружённый этим фонарём, этим компасом, я кинулся перечитывать Евангелие — и вдруг все пугающие противоречия исчезли, растворились, нашли своё ясное и простое объяснение.
Христос не учил нас новым правилам жизни, как это казалось Льву Толстому. Исполнение Его призывов всеми людьми не могло бы привести ни к чему иному, кроме гибели мировой цивилизации, да и всего человечества. Вслушиваясь в движения собственного рвущегося ввысь сердца, Он пытался показать нам, как отличать Высокое от Низкого, Божественное от Земного. Его зов был обращён к той гвардии избранных, к чемпионам святости, которые решатся расстаться с обычными земными радостями и посвятить себя только служению Высокому. Апостолы, отшельники, монахи — вот те «избранные» среди многих «званых», кто услышал зов и «вместил».
Учение Христа, понимаемое как правило жизни, как закон, оборачивается вздором и бессмыслицей. С другой стороны, слово Его миллиардам людей представлялось и представляется пронизанным светом небывалой истины. Обычному разуму оказывается не по силам преодолеть это противоречие; ему остается либо слепо верить, либо отвергать всё от начала и до конца, как и поступали все убеждённые атеисты. Только разум, вооружённый понятиями метафизики, воспринимающий Христа как личность небывалую по уровню врождённой свободы, пронизанную сознанием своей Сыновности свободе самой высшей, то есть Божественной, может уничтожить внутри себя это величайшее из своих недоумений и увидеть всю цельность и последовательность учения Христа как чисто метафизического учения о Боге — Высшей Свободе.
Наши заурядные души, живя в тюрьме своего тела и того Мы, в котором нам довелось оказаться, имеют как бы достаточно простора для своего существования и озабочены лишь небольшими улучшениями и расширениями, то есть тем, как бы устроиться в этой жизни с минимумом неудобств. Но если в такую же тюрьму оказывается втиснутым дух необъятный и высокий, все стены, запоры и решетки давят на него с непонятной нам силой; он начинает говорить нам, какие цепи и преграды наложены на наш порыв к свободе — а мы не в силах понять его.
Так и Христос ни в одном слове своём не говорит ни о чём другом, как о самых главных цепях, наложенных на нашу свободу телесностью и принадлежностью к племени, к государству, к Мы. Сознание дарованной свыше свободы для Него — главнейшая и единственная реальность, всё же остальное — путы, подлежащие уничтожению. Мы рождаемся несвободными от желания есть и пить, от вожделения, мы страдаем от холода и жары — Ему нет никакого дела до того, что это врождённые человеческие свойства; они ограничивают свободу, и Он говорит избранным: не вожделейте, не заботьтесь о том, что вам есть и пить и во что одеться, порвите эти путы. Мы обладаем даром предвидения, мы не можем не думать о том, что будет завтра, что будет, когда начнется зима, когда придёт старость, и стремимся по возможности предотвратить грозящие нам беды; Он говорит тем, кто готов «стать Его учеником»: «не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своём: довольно для каждого дня своей заботы» (Мф. 6,34).
Можно сказать, что все эти устремления, хотя и врожденны человеку, но по сути своей эгоистичны, и что Христос требует уничтожения их во имя любви к другому, к ближнему. Однако о любви к ближнему Он говорит, лишь цитируя старый закон, когда Его спрашивают, какие из старых заповедей надо считать важнейшими (Мф. 22,39); но обычное человеколюбие не кажется Ему слишком большой добродетелью, и от себя Он выдвигает требование опять же невозможное для рядового человека — любить врагов. Индивидуальная же человеческая любовь, всякая привязанность осуждается Им неутомимо и многократно:
«Кто Матерь Моя и кто братья Мои?» (Мф. 12,48).
«Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух и двое против трёх» (Лк. 12,51—52).
«Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14,26).
И вот то, что звучало бы нелепостью в устах апостола межчеловеческой любви, кощунством в устах моралиста, оказывается выражением глубочайшего и истинного убеждения, когда мы пытаемся смотреть на Христа как на учащего новому пониманию Бога: Бог есть наивысшая свобода, дать понятие о которой в словах возможно только через отрицание главнейших несвобод, окружающих человеческую душу. Упоминавшиеся же выше несвободы от тела (от воль низшего уровня) представляются Ему не такими важными по сравнению с несвободой от всевозможных Мы — на них-то и обрушиваются главные удары в проповеди Христа.
Конечно, сами Мы как человеческие учреждения вовсе не затрагиваются. Тому, кто знает первичное, человеческую душу, нет нужды говорить о вторичном, о том, что произрастает из ее устремлений. Единственным критерием для Христа всегда остается Божественный дар свободы, который Он ощущает в себе как Божескую волю, и все, что удерживает человека от безграничной преданности только этой свободе, от абсолютной веры, от того, чтобы бросить всё и пойти за Ним, представляется злом. Богатство — зло, но еще большее зло — семейные привязанности, ибо они удерживают человека даже сильнее, чем богатство. Понятия добра и зла неприложимы к Мы государства, ибо оно существует как бы помимо человеческой воли («Отдавайте кесарево кесарю» — Мф. 22,21); но устремления человеческой души, из которых произрастают общественные связи, подлежат осуждению, ибо они-то и являются источником несвободы.
И какие же это устремления?
Страшно сказать, но на первое место по вредности Христос ставит устремление к справедливости. Откуда являются суды? Наказания и законы, ограничивающие свободу? Из человеческой потребности судить доброе и злое в ближнем своем; поэтому, избранные — «не судите, да не судимы будете» (Мф. 7,1). Откуда берётся войско и стража? Из вашей же потребности защищать себя и имущество свое от покушений. Поэтому, «слышащие и вместившие»: «не противьтесь злому, но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему другую» (Мф. 5,39). Ваша хвалёная справедливость — ничто рядом с безграничностью Божественного милосердия. Поэтому прощайте брату своему до семижды семидесяти раз, прощайте блудному сыну, прощайте грешникам и мытарям, отдавайте и верхнюю одежду тому, кто захочет взять рубаху, — «будьте милосердны, как и Отец ваш небесный милосерд» (Лк. 6,36). И врагов ваших любите, благословляйте проклинающих вас ни для чего другого, как для того, чтобы стать похожими на Отца небесного, «ибо Он благ и к неблагодарным и злым» (Лк. 6,35).
А что ещё связывает людей друг с другом, отрывая от Бога?
Честность.
