«Карл и Эллендея!.. Я понимаю, что можно получать удовольствие от причинения неприятным людям неприятных эмоций, понимаю, что, наверное, попал уже в эту категорию. Одно непонятно: какое удовольствие оскорблять человека, который вам так многим обязан, который зависит от вас до такой степени, что наверняка не сможет пикнуть в ответ? Но вот что мне пришло в голову: может быть, вы, из-за моей сдержанности, думаете, что все прежние обиды не достигали цели, и хотите пробить мою “толстокожесть”? Поверьте — они вполне достигали — я просто старался не показывать виду. И то, что мне не отвечали неделями на жизненно важные для меня вопросы, и то, что другие книги уходят в печать раньше моей — объявленной и обещанной, и то, Что о конференции в Калифорнии я узнал на стороне, и много-много другого — всё это вполне достигало цели и причиняло боль».
NB: Жизнь каждого человека есть не только получение, но и раздача обид. Так что нечего жаловаться.
Вдовствующая императрица
Так совпало, что первые месяцы 1981 года оказались заполнены тяжелейшим противоборством «Ардиса» с Верой Евсеевной Набоковой. В своё время она разрешила издательству опубликовать по-русски роман её покойного мужа «Бледный огонь». Перевод, сделанный Алексеем Цветковым, вызвал у неё множество возражений, и она испещрила рукопись сотнями замечаний и исправлений. Цветков отказывался принять большинство из них. Карл попросил меня быть арбитром в их споре.
Прочитав рукопись, я вынужден был в девяти случаях из десяти брать сторону Цветкова. Если у него было написано «он сидел в кресле», она зачёркивала «в» и вписывала «на» — «на кресле»; вместо «подбросил шляпу в воздух» писала «на воздух»; правильный перевод английского sea horse — «морской конёк» — заменяла на бессмысленного «морского коня»; «профессор принимал экзамен» — вместо «принимал» писала «давал» и так далее. Было ясно, что за шестьдесят лет изгнания она утратила связь с родным языком, но, в отличие от самого Набокова, переставшего писать по-русски, воображала себя верховным судьёй в вопросах грамотности и стиля.
Всё же я пытался действовать с крайней осторожностью. Написал ей письмо с искренними восхвалениями романа:
«Вышло так, что я в своё время не прочёл “Бледный огонь” по-английски, поэтому в моём лице Вы имеете первого русского читателя этой книги. Думаю, что все исправления, которые Вы вынуждены делать в переводе, оседают в Вашей душе чувством горечи и раздражения... Но, со своей стороны, хочу засвидетельствовать перед Вами, что тот текст, который ложится сейчас на бумагу, если и не полностью, то в очень большой степени доносит очарование романа, завораживает, пленяет, и вся неповторимо изящная постройка, вся щемящая драма этой изломанной души, с её снобизмом и безответной последней влюблённостью в красоту — мира, плоти, цветка, поэмы, поэзии — вызывает сильный сердечный отклик. Я уверен, что труды наши не пропадут даром и русский читатель получит замечательный подарок».
При этом деликатно касался загадок использования русских предлогов. Да, по необъяснимым причудам грамматики, «он сидел на скамье, на стуле, на кровати, на диване», но, когда доходит до «кресла», он почему-то оказывается «в кресле». Да, «башня взлетит на воздух», но шляпу почему-то подбросят «в воздух». Вспомним: «Кричали женщины ура и в воздух чепчики бросали». «Хорошо, — писала в ответ госпожа Набокова, — Грибоедовым вы меня победили. Но в остальном — не уступлю».
Параллельно началась работа над изданием по-русски и романа «Пнин». Перевод, сделанный недавним эмигрантом, профессором Геннадием Барабтарло, в общем произвёл благоприятное впечатление на сестру и вдову Набокова, но и здесь Вера Евсеевна предвидела множество трудностей. Как перевести смешные искажения английского языка, делаемые Пниным? Она была категорически против того, чтобы герой изъяснялся на неправильном русском. Нет, пусть его речь будет чистой, а в скобках можно давать искажённый английский оригинал.
Мне предстояло набирать этот роман. Дополнительная трудность состояла в том, что переводчик Барабтарло был страстным поклонником дореволюционной русской культуры и не признавал новых правил русской грамматики. Сборник своих стихов он опубликовал впоследствии в России с «ятями» и «ерами», так же пишет и письма и отвечает (только письменно!) на вопросы корреспондентов, берущих у него интервью. То есть он принял для себя то правописание, которым пользовался Сирин, и сбить его с этой позиции невозможно.
Мои попытки редакторского вмешательства гневно отвергались либо переводчиком, либо Набоковой, либо обоими. Что касается «Бледного огня», то работа над ним просто зашла в тупик. Карл, не смевший ни в чём перечить вдове своего кумира, не без удовольствия передал мне её письмо, в котором мои поправки — а вернее восстановление текста Цветкова — были названы идиотскими. В ответ на это я написал ему:
«Веру Евсеевну от души жаль. Я всё же не думал, что ее горечь и озлобление дошли до такой степени. Болезнь, одиночество, нереализованные творческие амбиции... Её конфликт с Цветковым был действительно нелёгким — столкнулись два разных эстетических подхода. Со мной никакой сложности нет: я вмешивался только там, где предложенный ею перевод звучал бессмысленно или где был использован оборот, неприемлемый в современном русском языке».
На титульном листе ардисовского издания «Бледного огня» написано: «Перевод Веры Набоковой». Двухлетний труд Алексея Цветкова пропал даром. Роман «Пнин» вышел в переводе Барабтарло и Набоковой. Впоследствии в России, к столетию со дня рождения писателя, был выпущен его пятитомник, в котором «Пнин» и «Бледное пламя» (так в этом издании) даны в переводе Сергея Ильина
[26]. Но в 2010-м «Азбука» переиздала перевод Веры Набоковой. Имя Цветкова опять не упомянуто.
NB: Тайно-враждебное, коварно-заговорщическое отношение одного супруга к другому, доходящее до планирования убийства, подробнейшим образом описано во многих романах Набокова — «Король, дама, валет», «Соглядатай», «Приглашение на казнь», «Лолита», «Бледный огонь». Всякий, кому доводилось иметь дело с гневливой госпожой Набоковой, наверное, вскоре начинал почёсывать в затылке и приговаривать про себя: «A-а, теперь понимаю».
Первый каталог «Эрмитажа»
Да, «подставь правую щёку, когда тебя ударили в левую» — высокий призыв. Но там же, в Евангелии, Христос говорит: «Много званых, но мало избранных». На «избранного» я не потянул, правую щёку подставить не сумел. Кроме того, никак не мог ощутить свою семью, своих «домашних» — врагами. Мне надо было спасать себя и их — это сделалось главной задачей. И виделся единственный путь: превратить наше наборное дело в полноценное русское издательство.
В начале марта 1981 года я разослал письма знакомым писателям-эмигрантам, извещая их о своём намерении, приглашая присылать рукописи в новое издательство. Многие откликнулись, издательский портфель стал быстро наполняться. К маю мы смогли выпустить первый каталог, в котором объявляли о девяти запланированных книгах. Среди них были: сборник пьес Василия Аксёнова, роман Георгия Владимова «Три минуты молчания» (без цензурных изъятий, сделанных в советском издании), сборники рассказов Руфи Зерновой и Ильи Суслова. Список открывало имя Сергея Аверинцева — я давно мечтал издать под одной обложкой репринты его статей, печатавшихся в журнале «Вопросы литературы» в 1960-е годы. Он был единственным нашим автором, жившим в тот момент в России, но я полагал, что перепечатка на Западе материалов, одобренных советской цензурой, не может представлять никакой опасности для него.
