Поток присылаемых нам рукописей распадался на три неравных разряда.
Первый — талантливые, или познавательно интересные, или научные книги и учебники, выполненные на хорошем уровне, которые мы были готовы издать под маркой «Эрмитажа» либо за свой счёт, либо распределив расходы между нами и автором. У многих университетов, не имевших своего издательства, существовали фонды для поддержки публикаций своих профессоров. Этот источник был использован для финансирования многих литературоведческих трудов.
Второй разряд — рукописи слабенькие, требовавшие серьёзной редакторской правки, которые мы были готовы изготовить за деньги, с тем чтобы отдать весь тираж автору для самостоятельного распространения. Для таких мы открыли специальный филиал, который назвали «Перспектива». Всё же под этой маркой вышло несколько книг, имевших спрос. Пример — «История русской литературы двадцатого века», написанная Ростиславом Плетнёвым. Автор, представитель первой волны, рос и получал образование в Чехословакии. Его русский язык порой звучал как неловкий перевод с иностранного. Но он так покладисто принял нашу редактуру, что, в конце концов, издание получилось вполне пристойным, и многие профессора рекомендовали книгу своим студентам.
Третий разряд — безнадёжная графомания, которую ни исправить, ни улучшить не было никакой возможности. Эти отсылались назад с вежливым отказом.
И во всех трёх разрядах могли вспыхнуть затяжные конфликты с авторами, отнимавшие силы, время, нервы.
Например, пожизненный профессор штатного университета в Лансинге (Мичиган) Александр Дынник (вторая волна) никак не мог понять, почему мы отказывались издать его книгу о русской литературе даже под маркой «Перспективы», притом что он был готов полностью оплатить издание. Его профессорская карьера началась в начале холодной войны, когда нехватка преподавателей русского языка заставляла университеты брать кого угодно прямо из лагерей для перемещённых лиц. «Кроме большой силы характера, Герман обладал также секретом трёх карт», — писал профессор Дынник. «С годами пушкинский эрос проникается логосом и обретает устойчивость и внутренний свет». «Вид физических достоинств Одинцовой смутил Базарова». В его рукописи я подчёркивал фразу «Его язык отличался богатством слов» и писал на полях: «Так нельзя сказать». Он исправлял: «Его язык отличался богатством языка». И снова: «Печорин считал это сильной слабостью своего организма».
С дамой по имени Тамара Майская (третья волна) мы поначалу договорились об изготовлении сборника её пьес под маркой «Перспективы». Но посреди работы она вдруг стала требовать, чтобы книга была издана под маркой «Эрмитажа». Мы не могли включить в свой каталог пьесы, в которых чуть не на каждой странице встречались перлы вроде: «как подкошенная, откинув вперёд грудь, она падает на руки учителя»; «Александр делает утвердительный знак голосом»; «остальные с гиком выходят из класса». Убедившись, что её требования в письмах не достигают цели, Майская принялась звонить чуть не каждый день и честно предупреждала: «Игорь Маркович, сядьте покрепче на стул. Потому что я вам сейчас такой скандал закачу — на ногах не устоите». И закатывала. Но книга её у нас так и не вышла.
NB: Графоманская страсть к сочинительству — это страсть к словоизлиянию, которое уже никто не посмеет и не сможет прервать.
«Нас на мякине не проведёшь1»
Не только от авторов, но и от читателей-покупателей можно было ждать всяких сюрпризов.
На очередной славистской конференции арендуем за немалые деньги выставочный стол, раскладываем книги Для продажи, каталоги. Проходят американцы, листают наши издания, восхищаются, покупают.
— Какие хорошие книги вы издаёте! Какие вы молодцы! и учебники, и литературоведение... Поразительно — как вы выживаете? Вы нам очень нужны — держитесь!
Проходят русские, услыхавшие, что здесь продают книги со скидкой. Немолодой господин, с презрительно выпяченной губой, берёт со стола предмет нашей гордости — только что выпущенную повесть Фридриха Горенштейна «Искупление».
— Что? Восемь пятьдесят за книжонку в полтораста страниц? Да я вчера американский роман в пятьсот страниц купил за пять долларов. И не стыдно драть такие деньги со своего брата-эмигранта? Рвачи! Там на нас наживались и здесь хотят.
Тёртый калач, знает жизнь, видит всех насквозь. Помнит, какая малина была писателям в России: свои дома отдыха, специальные клубы и поликлиники, рестораны и дачи. Наверное, и здесь сумели устроиться, наверное, и здесь сосут кровь из простого человека.
Интеллигентного вида покупательница листает книгу Марка Поповского «Дело академика Вавилова» с предисловием Андрея Сахарова. Уже полезла за кошельком, но приятельница хватает её за руку:
— Ты что?! Эта книга уже есть в нашей библиотеке, я для тебя возьму. Нечего деньгами швыряться.
Подходит эмигрантка третьей волны, сумевшая устроиться на работу в отдел закупки в библиотеке провинциального университета.
— Надя, — говорю я, — давно хотел спросить вас: ваша библиотека покупает наши книги не прямо у нас, а через посредника. Почему?
— Так нам удобнее осуществлять компьютеризацию. А компьютеры экономят наш труд.
— Какой же труд здесь экономится? Вы ведь всё равно должны открыть наш каталог и просмотреть его, чтобы выбрать нужные вам книги. Какая разница после этого — пошлёте вы заказ нам или посреднику?
— А вам какая разница?
— Огромная! Посреднику мы отдаём сорок процентов скидки.
— Ну, это уж не наше дело.
— Надя, это поветрие идёт сейчас по всем библиотекам. Мы ежегодно тратим на выпуск и рассылку каталога пять тысяч долларов. Вы пользуетесь информацией о наших книгах из этого каталога, пользуетесь нашим трудом, а деньги отдаёте посреднику. Справедливо ли это?
— Так нам удобнее.
— Но мы не продержимся при таких условиях продажи.
— Не продержитесь — значит разоритесь. Только и делов. Вы попали в мир капитализма, вот и выкручивайтесь как знаете.
Говорить дальше бессмысленно. Законы капитализма мы знаем гораздо лучше неё — она-то всё ещё в мире социализма, на университетском окладе. Всё же я продолжал взывать к русскому читателю, писал статьи. Объяснял, что себестоимость американской книги, выпускаемой тиражом сто тысяч экземпляров, будет всегда в десять раз меньше себестоимости русской при её тираже хорошо если одна тысяча. Поэтому и продажную цену американцы могут назначать ниже наших. Не помогало.
Василий Аксёнов любил говорить, что для спасения русской литературы за рубежом хватило бы суммы, равной стоимости крыла бомбардировщика Би-1. Но так как никто не собирался ради нас отламывать от бомбардировщика это мифическое крыло, надеяться мы могли только на себя.
Позиция тотального скепсиса и недоверия всем и вся была так похожа на мудрость, что многие в эмиграции выбирали именно её. Обращается к нам новый автор, предлагает рукопись своих воспоминаний. Оказывается, в России он был музыкальным директором в театре Аркадия Райкина.
