Я с готовностью согласился опубликовать его коллекцию под названием «1001 избранный советский политический анекдот» на наших обычных условиях. Вскоре из Израиля пришёл пакет с рукописью. Слово «избранный» было явным преувеличением — много оказалось анекдотов старых, затасканных, не смешных, включённых только ради достижения красивого числа 1001. Но главный сюрприз таился в эпиграфах, предпосланных каждой подглавке. Они представляли собой цитаты из газет и журналов, частушки, эпиграммы, байки из застольного трёпа, губермановские четверостишия — всё, что когда-нибудь насмешило составителя или показалось занятным. И их были сотни! Часто они занимали целую страницу или превосходили объёмом анекдоты, включённые в подглавку. Что было делать?
Я написал Телесину, что такое количество «эпиграфов» включить в издание невозможно. Увеличение объёма книги на восемьдесят страниц меняло все мои финансовые расчёты. Навязывать читателю, покупающему сборник анекдотов, коллекцию газетно-журнальных вырезок, часто не содержавших ничего смешного, было бы просто недобросовестно. Я соглашался оставить один-два эпиграфа на подглавку — не больше. Телесин как будто смирился, и мы начали набор.
Среди оставленных в книге эпиграфов довольно большое место заняли фрагменты из вполне серьёзного самиздатского бюллетеня «Хроника текущих событий». Героические составители подпольного издания обладали также острым слухом на смешное. «Медицинское заключение о невменяемости Севрука: “мания марксизма и правдоискательства”». «По возвращении в лагерь... Стефании Шабатуре зачитали акт: все отобранные у неё рисунки преданы сожжению как абстрактные и изображающие лагерь». «Начальник телефонного узла объяснил Урмус Тихоновской... причину отключения у неё телефона: “Вы разговариваете по-татарски, и мы не понимаем”».
Отрывки из воспоминаний Хрущёва тоже были включены в большом количестве — они звучали, как цитаты из рассказов Зощенко, как готовые анекдоты. Блёстками мелькали частушки, жаль только, что рядом с ними многие анекдоты бледнели. Некоторые старые анекдоты сохранились в моей памяти в более удачном варианте — я позволял себе иногда сделать замену.
Макет книги приближался к завершению, но Телесин вдруг взбунтовался и стал требовать возвращения всех эпиграфов. Я взывал к нему, объяснял, что на данном этапе вносить крупный перемонтаж в набор невозможно. Сигнальный экземпляр книги сопроводил письмом с увещеваниями и поздравлениями: «Я очень надеюсь, что моя правка — как бы она ни раздражала Вас порой — пошла сборнику на пользу. Не может человек, выпустивший пятнадцать собственных книг и издавший шестьдесят чужих, нанести вред художественным достоинствам выпускаемого произведения. Всё, из-за чего Вы кипятитесь, — не стоящие внимания пустяки. Книга остаётся на 99% Вашим созданием».
Во вступлении к сборнику Телесин изображал себя адвокатом терпимости, открытым вкусам и пристрастиям других читателей. «Иногда мне анекдот не очень нравился, но тем не менее он включался как отражающий определённые вкусы, отказать которым в представительстве я не считал себя вправе»
[41]. Увы, эта терпимость не распространялась на редактора-издателя. Мои замены он объявил «редактированием», «ненужным усмешением». При этом поносил меня в письмах, а потом написал и опубликовал в израильской газете разносную рецензию на собственную книгу.
Сборник тем временем был разослан в магазины и начал продаваться довольно успешно. Каждые полгода автор-составитель получал чек на двести—триста долларов. Примирения с ним так и не произошло, доходили слухи, что он ругает «Эрмитаж» на каждом иерусалимском перекрёстке. Кажется, он даже выпустил за свой счёт «правильное» издание сборника. Оставалось утешать себя тем, что его возмущение не вылилось в судебный иск и не обернулось демонстративным возвращением чеков. Видимо, он всё же боялся нарушить магию числа 1001, превратившись в 1002-й анекдот.
NB: Этот человек ставил терпимость так высоко, что всех нетерпимых людей готов был задушить собственными руками.
Раздружились
Конечно, закончить галерею портретов непредсказуемых авторов следовало бы портретом Сергея Довлатова. Но та драма достаточно отражена в нашей переписке, опубликованной в России в 2001 году. Посылая рукопись в российские издательства десять лет спустя после смерти Довлатова, я предпослал ей титульный лист, на котором было написано: Сергей Довлатов. ИЗВИНИТЕ ЗА МЫСЛИ. (Такой репликой он иногда кончал свои письма ко мне.) И по объёму текста, и по накалу чувств авторство, конечно, должно было принадлежать Довлатову. Но издатель решил по-другому и вынес на обложку имена обоих
[42].
Книга «Эпистолярный роман» вызвала бурную реакцию читателей, волну откликов и рецензий — от проклинающих меня и поносящих до восторженных и благодарных. Проклинали, мне кажется, за то, что со страниц этой книги встаёт из-за плеча привычного и любимого Довлатова-развлекателя — Довлатов-мученик. Я рад тому, что к Довлатову в России пришла — хоть и посмертно — настоящая слава, радуюсь, когда слышу похвалы в адрес его писаний. Но должен сказать, что ни про одну его книгу мне не довелось услышать «был потрясён», «не спал всю ночь», «ошеломлён яркостью переживаний», «сердце болит» — только про «Переписку».
В своё время, ломая голову над тем, что могло заставить Довлатова порвать со мной, я совершенно исключал зависть из списка возможных мотивов. Его печатал журнал «Нью-Йоркер» и платил солидные гонорары, книги выходили в престижных американских издательствах и переводились на иностранные языки — о какой зависти ко мне, безвестному, могла идти речь? Но был один момент, который я упускал из вида. Ведь его детище, газета «Новый американец», и моё, издательство «Эрмитаж», возникли в одном и том же 1980 году. Однако газета продержалась всего полтора года, а «Эрмитаж» готовился отпраздновать пятилетний юбилей. И именно отказ Довлатова приехать на этот праздничный пикник показал мне, что все мои попытки восстановить отношения — на протяжении полугода — ни к чему не приведут.
В одном из писем ко мне Довлатов сознавался, что он очень тяжело пережил провал «Нового американца». Он обвинял в этом конкурентов, газету «Новое русское слово», лично Андрея Седых и Валерия Вайнберга, недобросовестность своих коллег — только не себя. Вайль и Генис, работавшие в газете вместе с ним, говорили, что «Новый американец» можно было бы выпускать впятером и сделать доходным. Однако главный редактор Довлатов не только регулярно уходил в запои, но и настаивал на переезде из дешёвого помещения в Нью-Джерси в дорогой Манхэттен, на долгих редакционных совещаниях с выпивкой в конце, на сохранении непосильного числа сотрудников на зарплате («Нельзя же уволить женщину с ребёнком!»).
Многие критики отмечали влияние на Довлатова американской литературы, которую он очень любил. Говорили даже, что его успех у англоязычного читателя связан с тем, что американцы слышали в его рассказах что-то родное и привычное. Я соглашался с этим и даже в какой-то момент обратил внимание на параллели, связывающие Довлатова со знаменитым американским писателем XX века Джоном Чивером.
