Двадцатому веку суждено было стать веком распада великих многонациональных империй. В 1900-м последние заморские владения потеряла Испанская империя. В 1918-м закончилась история империи Австрийской, в 1923-м — Турецкой, в 1945-м — после короткого взлёта — рухнули империи Германская и Японская, в 1947-м распалась Британская. В 1960-е последние африканские колонии утратили Франция, Португалия, Бельгия. Следует отметить, что распад происходил без серьёзного сопротивления метрополий. Возможно, это было связано с тем, что страны Европы одна за другой переходили из аграрной эры производства в индустриальную, и земля переставала быть для них главным источником богатства и процветания. Так или иначе неизбежность распада политических гигантов проступала так же ясно, как неизбежность исчезновения ящеров и динозавров.
NB: Всякий человек знает, что он смертен. Всякий народ воображает, что он вечен. Если бы историки сумели убедить нас в том, что и народ рано или поздно исчезает с лица Земли, может быть, национальная политика стала бы более человечной?
Август 1991 года
В эти дни у нас, в доме под Нью-Йорком, гостили приехавшие из России Толя и Галя Найманы. А их дочь Аня и её муж Денис Федосов оставались в Москве. Телефонная связь то прерывалась, то снова восстанавливалась. Было трудно понять, что там происходит. В какой-то момент дети сознались, что они участвовали в демонстрации у Белого дома. Родители умирали от беспокойства, мы с Мариной тоже. Через несколько дней пришли известия, что путч провалился. Тревога сменилась радостным возбуждением. Что же будет дальше с Россией?
В самом конце августа раздался телефонный звонок. Звонил Иосиф Бродский. Мы обсудили какие-то издательские дела, связанные с выпуском у нас в «Эрмитаже» сборника стихов Евгения Рейна, к которому он писал предисловие. Вдруг он сказал:
— А что, Игорёк, ведь правда — впервые за отечество не стыдно.
Я от души согласился с ним.
Но потом мне довелось слышать другие комментарии. Приехала из Москвы светская дама, уверенно комментировала происходившее. Я в застольном разговоре выразил восхищение мужеством военных, отказавшихся выполнять приказы путчистов. Дама облила меня презрением.
— Неужели вы не понимаете, что всё у них там было с самого начала сговорено? Кто куда идёт, кто что говорит, кому что достанется после делёжки. Нельзя быть таким наивным в наши дни.
— Там четверо участников путча покончили с собой, — сказал я. — Они тоже заранее договорились: «Ты прыгаешь из окна, ты стреляешься, ты принимаешь яд»?
Дама только фыркнула и осталась при своём.
С подобным высокомерным пренебрежением доводилось сталкиваться и на более высоком интеллектуальном уровне. Весьма уважаемый мною израильский публицист, Дора Штурман, писала в своей статье: «В роковые дни августа Ельцин мог узнать достаточно рано об отсутствии угрозы атаки». Отвечая ей, я написал: «В такой мешанине ничего невозможно знать наверняка. Он мог погибнуть каждую минуту — вот всё, что он знал. А это, скорее всего, означало бы и гибель всех близких ему людей».
Мне врезались в память слова одного американца, с которым я и приехавший в гости Яков Гордин встретились на рыболовном молу на реке Гудзон. Услышав русскую речь, он подошёл к нам и, извинившись, произнёс настоящий панегирик русскому народу.
— Вы ведь русские, да? Знаете, по нашим газетам и телепередачам у меня создаётся впечатление, что вы сами не понимаете, что вы совершили. Вот представьте себе мою жизнь, жизнь среднего американца. Сорок сознательных лет я жил в постоянном страхе, жил под угрозой термоядерной войны, под угрозой гибели моих детей, моего дома, моей страны. Да, мы боролись, пытались противостоять коммунизму, воевали с ним в Корее, во Вьетнаме, наращивали свой ядерный арсенал. Но в глубине души знали, что это не спасёт. Не могу передать вам чувства обречённости, которое это порождало. Где искать спасения? И тут вдруг вы сами — изнутри — поднялись всей своей многомиллионной силой и сбросили это наваждение! Нет, вы не можете себе представить, что это значило для нас. Спасибо вам, и да благословит вас Бог.
Я согласился тогда с этим американцем, согласен с ним и сейчас. В августе 2011-го Россия отмечала не двадцатилетие путча, а двадцатилетие Второй Великой русской революции XX века. Первая произошла в феврале 1917 года. Есть между ними огромная разница, но есть и одно важное сходство: и та и другая может быть истолкована в силовых категориях как военный переворот. Совершённый армией. Только не армией, поднявшей оружие против существующей власти, а армией, опустившей его. Отказавшейся в 1917 году защищать монархию, а в 1991 — партократию. Отказавшейся стрелять в свой народ. В 1917 году от каждого из десяти генералов, командовавших фронтами Первой мировой войны, требовалось огромное мужество, чтобы в ответ на запрос царя, разосланный 1 марта, послать телеграмму: «Отрекитесь от престола». Каждый мог пойти под суд за измену законному монарху. И от советских маршалов, генералов, полковников, рядовых требовалась немалая решимость, когда они отказались выполнять приказы путчистов. Повернись дела по-другому — они пошли бы под трибунал.
Всякая революция есть разрушение социального здания. Возведение новой постройки на месте разрушенной есть труднейшая задача, стоящая перед народом, совершившим революцию. Сквозь кровавый туман XX века проступает одна пугающая закономерность, явившая себя в истории многих государств. Ровно через двадцать лет после крушения старого здания по стране прокатывается волна иррационального террора. В Германии от революции 1918 года до гитлеровской «хрустальной ночи» — двадцать лет. В Китае от победы коммунистов в 1946—1949 до «культурной революции» председателя Мао в 1966—1968 — опять двадцать. В России от 1917-го до 1937-го — те же двадцать. С небольшими отклонениями то же самое мы видим в Камбодже, Ираке, Пакистане и многих других развивающихся странах.
Что же это за роковая цифра — двадцать лет?
Мне думается, за это время вырастает поколение, лишённое почвы моральных устоев, всегда имеющейся в стабильном обществе. Те, кому в момент революции было восемь, десять, двенадцать лет, вдруг оказываются лицом к лицу с родителями, у которых они не могут найти ответа на главные вопросы социального бытия: что такое хорошо и что такое плохо? Как я должен уживаться с соотечественниками и они — со мной? Советская власть была пронизана ложью, коррупцией, лицемерием, но в школах и книгах детей учили быть честными, смелыми, трудолюбивыми, отзывчивыми, бескорыстными. «Мы полны отваги, презираем лесть, обнажаем шпаги за любовь и честь» — пели знаменитые капитаны в самой популярной детской передаче двух десятилетий. У сегодняшней российской молодёжи эти слова вызовут только насмешку. Сила, деньги, власть, успех — любой ценой — вот их идеалы. И это из них могут вырасти новые хунвейбины, гитлерюгенд, раскулачники и пушкиноведы с наганами. Это их разрушительную энергию всякий деспот сможет оседлать и использовать для достижения абсолютной власти.
Именно поэтому меня страшит двадцатилетняя годовщина Второй Великой русской революции. Она может совпасть с непредсказуемым политическим катаклизмом, при котором на поверхность выпрыгнет новый фюрер, имени которого сегодня никто не знает точно так же, как не знали в России в феврале 1917-го имён Ленина, Троцкого, Сталина.
