NB: Современные формалисты, структуралисты, деструктивисты могли бы в качестве девиза повесить над своими кабинетами пушкинскую строку: «Нам чувство дико и смешно». Или лермонтовскую: «Мы иссушили ум наукою бесплодной».
Орегонский университет
Весной 1996 года мы с Мариной совершили турне по Западному берегу, навещая живших там друзей: сначала Цейтлиных, Нильвов, Лемхиных, Штейнбергов, Гринбергов в Калифорнии, а потом, на арендованной машине, отправились на север, в город Юджин, где Сергей Юзвинский получил место профессора математики в штатном университете. В эти же дни там жил Лев Лосев, приглашённый на один семестр Фондом Марджори Линдхолм. Он-то и рассказал мне об этом фонде и заявил, что будет рекомендовать им пригласить меня в ближайшем будущем.
Оказалось, что богатая местная дама, Марджори Линдхолм, прониклась таким интересом к русской истории и культуре, что пожертвовала славянской кафедре изрядную сумму на приглашение русских писателей и литературоведов. Начиная с 1989 года здесь уже побывали в качестве приглашённых лекторов Эрнст Неизвестный, Владимир Войнович, Татьяна Толстая, Руфь Зернова, Андрей Синявский, Владимир Уфлянд. В какой-то момент Юзвинские познакомили меня с миссис Линдхолм, и после нашего отъезда где-то, в невидимых для меня кулуарах и кабинетах, начали вращаться неслышные колёсики, подниматься и падать акции Игоря Ефимова, и в результате весной 2000 года я получил официальное приглашение от университетской администрации занять пост приглашённого профессора на апрель—июнь 2001 года.
Мне предлагалось вознаграждение в двадцать две тысячи долларов, плюс оплаченный перелёт, плюс оплаченная квартира. О такой удаче можно было только мечтать. Впоследствии выяснилось, что среди кандидатур на 2001 год рассматривались Василий Аксёнов, Джон Болт, Виктор Ерофеев, Вячеслав Иванов, Михаил Эпштейн. Неслабая команда соперников — я был польщён.
Приглашение было принято, и началось дотошное эпистолярное обсуждение деталей: где снимать жильё, какая там будет мебель, посуда, бельё, телевизор, кто оплачивает телефон, будет ли медицинская страховка, кто покупает билеты на самолёт, на какой адрес мне можно выслать компьютер, а главное — какие темы выбрать для двух курсов профессора Ефимова. Декан, Элан Кимбал, предложил две: а) «Русский роман: литература и идеология»; б) «Постсоветская литература и культура».
Первая тема меня вполне устраивала, но вторая посеяла в душе лёгкую панику. Ведь это пришлось бы читать всю поросль скороспелого модернизма, заполнившую страницы российских журналов в 1990-е: Сорокина, Пелевина, Лимонова, Пьецуха и других. В подробном письме декану я объяснял, что за оставшиеся месяцы просто не успею охватить этот обширный материал, а если бы даже и успел, я никогда не сумею адекватно передать атмосферу новой культуры, в которой мне жить не довелось. Взамен я предложил курс под названием «Реабилитированная литература», включавший писателей и поэтов, возвращённых русскому читателю после 1990 года: от Мережковского, Цветаевой, Набокова до Мандельштама, Солженицына, Бродского. Моё предложение было принято, и соответствующие плакаты-листовки с описанием курсов литературного визитёра появились на стенах коридоров в здании славянского факультета.
У Сергея Юзвинского был полугодовой отпуск («саббатикал»), и они с женой Алей разъезжали по свету, поэтому в аэропорту меня встречала сотрудница кафедры Елена Крипкова. Она же отвезла меня в снятую квартирку, показав по дороге нужные гастрономы, аптеки, автобусные остановки, почтовые отделения. Дом Крипковых стал для меня на три месяца не только главным дружеским приютом, но и главной калиткой в царство мирового кинематографа: мать Лены, Ольга Михайловна, собрала фантастическую коллекцию лент, и благодаря ей я имел доступ к ещё не виденным мною шедеврам Антониони, Бергмана, Бертоллучи, Буньюэля, Годара, Пазолини, Эриха Ромера, Трюффо, Феллини и прочих европейских гигантов.
Вспоминая сейчас этот весенний семестр моего орегонского профессорства, я пытаюсь извлечь из памяти какие-нибудь кризисные моменты, болезненные коллизии, чтобы придать рассказу необходимый драматизм.
И не могу вспомнить решительно ничего тёмного. Вся картинка залита светом, и меня безнадёжно сносит в какой-то оптимистический соцреализм, в атмосферу полотен Лактионова, музыки Дунаевского, фильмов «Весёлые ребята» или даже «Кубанские казаки», поэмы Маяковского «Хорошо».
Как хорошо было проезжать утром на автобусе мимо зелёных орегонских холмов, входить в аудиторию, видеть перед собой молодые оживлённые лица, увлекать их за собой в путешествие по страницам любимых книг.
А после лекции отправляться в соседний библиотечный корпус и рыться там в книжных богатствах, как граф Монте-Кристо рылся в сокровищах своей пещеры.
Как хорошо было в субботу влезать в автомобиль, оставленный мне Юзвинскими, и мчаться на нём, орудуя ручной передачей, — вспомнил! овладел! — на берег реки с непроизносимым названием Умпукуа, в волнах которой леска вдруг наполнялась сладостной дрожью и небольшой хариус казался на струе могучим лососем.
Как хорошо было на следующий день зазвать кого-нибудь из новых друзей на уху, за которой следовала индейка из духовки и прочие кулинарные радости.
Или, наоборот, отправиться в гостеприимный дом Немировских, где и хозяева — математик Аркадий и писательница Юля, — и их гости с удовольствием слушали заезжего краснобая, высыпавшего на новых слушателей запасы своих историй, баек, анекдотов.
А по четвергам — непременно — в местный бридж-клуб, где можно было отдаться любимой страсти и зарядиться адреналином на всю неделю.
Нет, находились, конечно, и печальные пятна на этом солнечном пейзаже. Выяснилось, например, что деятельность славянской кафедры была в значительной мере парализована смертельной ссорой двух главных профессоров. «Вотчиной» профессора Альберта Леонга была фигура и творчество Эрнста Неизвестного, в своё время мы даже обсуждали с ним возможность издания в «Эрмитаже» его книги о знаменитом скульпторе. «Вотчиной» Джима Райса была тема «Фрейд и русская литература XX века». Причина ссоры таилась в годах минувших, и я так и не узнал, на чём разошлись орегонские Иван Иванович с Иваном Никифоровичем.
На кафедре математики было довольно много представителей третьей волны. С некоторыми я познакомился, бывал у них в домах. Ко мне они относились вполне дружелюбно, но между собой уживались плохо. Косые взгляды, язвительные реплики, снобистские комментарии, скрытая борьба за престиж пронизывали окружавшую их атмосферу и омрачали общение.
В конце семестра вернулись из вояжей Юзвинские и привезли с собой свои медицинские горести. Двадцать лет назад, родив в сорок два года сына Тома, Аля Юзвинская заболела раком щитовидной железы, и врачи давали ей от силы шесть месяцев жизни, но только при условии, что она согласится ампутировать плечо и грудь. «Нет, — сказала себе Аля, — я не могу допустить, чтобы мой сын рос без матери». Имея медицинское образование, она засела за книги и вступила в упорную войну с болезнью, пробуя то одни, то другие альтернативные способы лечения. Четыре года шли бои, победы сменялись поражениями, но в конце концов она одолела врага. Врач проделал все необходимые тесты и с изумлением объявил, что неизлечимый рак исчез, излечён.
