– И все? – хмуро взглянул на щит Вирр.
Нашрель кивнул.
– Новый обет сменит старый. Что до остального… – Он повел плечом. – До сих пор догмы не изменялись, и сосуд этот сделан не нами, так что о последствиях ничего сказать не могу.
Давьян с Вирром рассматривали щит. Сталь его была почти столь же черной, как стол под ним, а приглядевшись, Вирр рассмотрел на поверхности сотни резных значков.
– Кто же его сделал? – вдруг спросил он. – Откуда он?
– Ответ на этот вопрос известен только ревнителям. – Нашрель бросил на Вирра короткий взгляд и поспешно отвел глаза.
– Почему было просто не уничтожить его? – спросил Давьян.
Нашрель покачал головой.
– Потому-то его и оставили под надзором Атьяна, а не во дворце. Мы подозреваем, что после его уничтожения догмы уже не уничтожить. Они пребудут вовеки.
– И, быть может, так нам и следует поступить, – прозвучал сзади глубокий голос.
Вирр развернулся как ужаленный. При виде голубого плаща у него сжалось сердце. Они-то думали, что все блюстители ушли, вступили в бой на Федрис Идри.
Когда человек в плаще выступил на свет, принц поморщился, узнав.
– Ионис… Прости, но иначе нельзя, – тихо сказал Вирр. – Если одаренные не смогут сражаться, город падет и все мы погибнем.
– Пусть же мы все погибнем, ваша милость, – холодно ответил Ионис. – Это судьба не из приятных, но предпочтительнее, чем снова позволить кровопивцам заправлять всем. Я жил в те времена, принц Торин. Я не хочу в них возвращаться.
Вирр, отвернувшись от блюстителя, уже снова рассматривал щит.
– Это не тебе решать.
– Однако решу я, принц Торин. Четвертой догмой приказываю тебе не использовать суть до моего дозволения.
Вирр ахнул: его рука застыла в нескольких пядях от щита. Он оскалился, напрягая все силы, направляя руку вниз. Но рука его двинулась вверх, удаляясь от металлической поверхности.
Он отступил от стола, остановившись там, откуда уже не мог до него дотянуться. Только тогда к нему вернулась свобода движений, и Вирр обрушился на Иониса:
– Блюститель, ты должен повиноваться моим приказам. Судьбы, я тебе не принц! Я теперь Страж Севера! Верни мне свободу воли, или тебя вздернут как изменника.
– Простите, ваша милость, но я отказываюсь.
Ионис выглядел невозмутимым. Почти беззаботным. И не без оснований, уныло подумал Вирр. Пока действуют прежние догмы, Ионису ничего не грозит.
– Подозреваю, что из нас двоих, когда король Андрас узнает о случившемся здесь, в петле болтаться вам, – закончил блюститель.
Вирр поежился, вспоминая последний разговор с дядей.
– Чего ты добиваешься?
Ионис подался к нему, и Вирр вздрогнул, встретив его взгляд. В нем метался безумный огонь фанатизма.
– Я хочу, чтобы ты создал новую, единственную догму. Согласно которой каждый одаренный, будь то мужчина, женщина или ребенок, лишил бы себя жизни.
Вирр почувствовал, что бледнеет, услышал сдавленные вздохи молчавших до сих пор одаренных.
– Не выйдет, – заговорил вдруг Вирр. – Ты блюститель, ты давал клятву. Третья догма связывает тебя так же, как нас: ты не можешь причинить вреда, ни телесного, ни иного, никому из одаренных.
Ионис невозмутимо покивал.
– Тебя, поменяйся мы местами, это могло бы остановить. Ты, может быть, не знаешь, что кое-кто из блюстителей толкует эту догму в том смысле, что им даже преднамеренно огорчать одаренных нельзя. – Ионис выступил вперед, его глаза отразили свет факелов. – Но только не я. Эта сила, этот, как вы его называете «дар» – болезнь. Я в это верю, как ни во что другое. Так что ты, принц Торин, поступив так с одаренными, не причинишь им вреда. Ничего подобного. Ты избавишь их от страданий. Ты поможешь им!
Под взглядом Иониса Вирру стало зябко. Он не хотел верить этому человеку, но было в его глазах нечто… пугающая убежденность в своей правоте. В этот миг Вирр не сомневался: блюститель всей душой верит, что оказывает одаренным своего рода извращенную услугу.
– Ты безумен, – тихо проговорил он. – Мы могли бы помочь, Ионис. Могли бы отразить слепцов.
– Отдаленные последствия – важнее всего, принц Торин, – возразил ему Ионис.
Вирр, обомлев, таращил глаза на человека в голубом плаще. Он бы бросился на Иониса, но тело отказывалось повиноваться; третья догма запрещала любое действие с намерением причинить вред блюстителю.
Он стиснул зубы в бессильном отчаянии. Он знал свое слабое место: оно и было главной причиной скрывать свой дар. Отец сразу забеспокоился, что блюстители не устоят перед искушением подчинить себе принца.
Как видно, Ионис тоже высмотрел его слабость, углядел свой шанс. Теперь ему осталось только отдать приказ…
Ионис подался к нему.
– Принц Торин, четвертой догмой приказываю тебе…
Вдруг лицо его дрогнуло, блюститель осекся на полуслове. Глаза его округлились, он тяжело, прерывисто задышал. Одним движением развернулся к Давьяну, тело его свели корчи.
– Что ты творишь? – простонал Ионис, валясь на пол.
Вирр обернулся к другу. Внешне Давьян как будто ничего не предпринимал – просто стоял, угрюмо уставившись на блюстителя. Но сомневаться не приходилось. От содрогающегося тела Иониса к Давьяну тянулись плети света, и затем таяли, коснувшись кожи молодого авгура.
Их ток внезапно прервался.
– Освободи его, – тихо попросил Давьян. – Пожалуйста. Я не хочу этого делать. Позволь ему изменить догмы, и я не стану тебя убивать.
Ионис зашелся лающим кашлем. За эту минуту он постарел вдвое. В его взгляде застыл жестокий страх, и на миг Вирр поверил, что блюститель послушается.
Но тот усилием воли извернулся, выкрикнул:
– Принц Торин, четвертой догмой я…
Голос его сорвался в отчаянный яростный вопль. Тело Иониса старилось на глазах, лицо покрыли морщины, кожа обвисла, щеки запали. А потом кожа и мышцы стали ссыхаться, распадаться, поначалу медленно, но с каждым мигом быстрее, пока сквозь них не забелели кости.
Последние волоконца света были высосаны из трупа, и тогда он распался облачком белого праха.
Вирр, содрогаясь, разглядывал кучку пыли на полу.
– Пришлось, – тихо проговорил Давьян и покачал головой. Его руки до плеч светились сиянием вытянутой из Иониса сути. – Нельзя было позволить ему договорить.
Вирр поглядел на друга и только теперь заметил, как изменился Давьян после Дейланниса. Он стал… жестче. Как будто пережитое за последние пару месяцев лишило его невинности. Перемена была тонкой, но несомненной. Перед ним был все тот же старый друг, но словно выцветший. Уставший от жизни.
