Ни слова нет в отчете, которое указывало бы на то, например, что капитан Генри X. Смит-Хаттон, военно-морской атташе в Токио, мог ясно предупредить Морское министерство о предстоящей атаке японцев Пёрл-Харбора в декабре 1941 года, несмотря на то что он по собственной инициативе сжег свои коды 5 декабря 1941 года. В его заключительном анализе и оценке неотвратимого будущего он был введен в заблуждение внешним видом некоторых японцев, а копнуть глубже этот человек был просто не в состоянии. В течение дней, непосредственно предшествующих нападению, большое количество японских матросов бродило по улицам Токио и Иокогамы, явно экипажи кораблей, которые, как предполагалось, базировались в Йокосуке
[65]. На самом деле эти «матросы» были переодетыми солдатами. Солдат сухопутных войск специально переодели в морскую форму, чтобы ввести в заблуждение потенциальных наблюдателей.
Полковник Айвен Йетс был американским военным атташе в Москве во время вторжения Гитлера в Советский Союз, прилетел обратно в Вашингтон летом 1941 года и представил генералу Маршаллу полностью ошибочную оценку ситуации. В этой связи у Эйзенхауэра был другой характерный, хоть и малозначительный инцидент:
«Рвение, с которым мы ухватывались за каждую крупицу казавшейся нам правдоподобной информации, особенно проявилось с прибытием в Вашингтон полковника Джона Ретея, находившегося в начале войны в Румынии в качестве нашего военного атташе. Полковник был исключительно энергичным офицером, одним из наших лучших атташе. После того как в ноябре 1940 года Румыния присоединилась к державам оси, он был интернирован и через нейтральный порт отправлен в США.
Оперативное управление, узнав о приезде Ретея, немедленно запросило у него сведения о противнике. Полковник был глубоко убежден, что германская военная мощь еще не полностью пущена в дело и она настолько велика, что Россия и Великобритания наверняка потерпят поражение до того, как Соединенные Штаты смогут эффективно вмешаться в войну. По его мнению, у немцев в то время было в резерве 40 000 самолетов с обученными экипажами, готовых в любой момент для ввода в действие. Он считал, что эти самолеты были изъяты из развертываемых сил с целью их использования во время вторжения в Англию. Он также считал, что у немцев достаточное количество резервных дивизий, еще не введенных в боевые действия, чтобы осуществить успешное вторжение на Британские острова.
В оперативном управлении мы не могли поверить утверждениям Ретея относительно находившихся в оперативной готовности 40 000 самолетов. Русские только что остановили немецкие войска под Москвой, и мы были уверены, что никакая армия, обладая оружием такой подавляющей силы, не стала бы держать его в резерве только ради планов будущего использования, особенно когда применение этого оружия обеспечило бы разрушение и захват такого важного объекта, как Москва. Конечно, было очевидно, что если бы немцы действительно располагали столь громадными резервами, то любая попытка вторжения на Европейский континент путем высадки десантов с моря наверняка потерпела бы неудачу».
Ситуация в Управлении военно-морской разведки была живо описана в письме одного удрученного офицера разведки полковника Джона В. Томасона-младшего из Корпуса морской пехоты, который почувствовал, что не может не написать о тех военных днях 1942 года своему находившемуся на службе в море другу:
«Наш отдел напоминает больше какой-то внешний край циклонического шторма. Все разбросано. [Адмирал Эрнест Дж.] Кинг назначен на ту же должность, что и [адмирал Гарольд К. «Бетти»] Старк, поглотив большинство функций последнего: вдруг в нашу Солнечную систему взяли да воткнули еще одну планету первой величины; обе сияют, приводя в недоумение навигатора».
«[У адмирала Теодора С.] Уилкинсона есть Управление военно-морской разведки, третий начальник за полтора года. У Билла [капитана Уильяма] Херда иностранный отдел; есть [капитан Дж. Б.В.] Уоллер, у того — внутренний отдел. Ваш старый [дальневосточный] стол в весьма надежных руках [капитана Артура X.] Макколлума. Мы все жутко переполнены спесью: никогда еще не существовало такого приюта для невежд и с железными связями. На самом деле Управление военно-морской разведки не такое уж и плохое, если дело касается сбора сведений. Но какой толк даже из наилучших сведений, если их не используют? Здесь, кажется, преобладает музейный дух».
Кроме музейного духа, ситуация осложнялась тем, что Управление военно-морской разведки также исповедовало свою специфическую философию и систему предрассудков. Личный состав Управления военно-морской разведки был настроен традиционно антикоммунистически, и это не могло не наложить отпечатка на оценку возможностей Сталина.
Существовало лишь единственное исключение из этой системы взглядов, и представлено было оно начальником советского отдела Управления военно-морской разведки, то есть тем, кто по должности был обязан знать свой участок работы лучше всех. И он на самом деле знал. Это был отпрыск прославленного рода моряков, который имел звание майора в Корпусе морской пехоты. Звали этого человека Эндрю К. Уайли. Весь советский отдел и состоял из майора Уайли и его зама.
Отдел занимал один-единственный кабинет в здании Морского министерства в Вашингтоне. Майор Уайли превратил его в миниатюрный оазис СССР. Майор был настроен антикоммунистически, как и все на том «корабле», — возможно, даже сильнее, ибо на самом деле неплохо знал противника, — но у него была слабость к русским как к людям. В пылу энтузиазма майор Уайли развесил по стенам кабинета советские плакаты — презент военно-морского атташе СССР в Вашингтоне. В кабинете стоял и граммофон, имелась и коллекция записей хоровых песен Красной армии.
Подобные взгляды не остались незамеченными. Майор подвергался остракизму за свои представления о бушевавшей в Советском Союзе войне. И остракизм этот порой заходил настолько далеко, что его отчетам на ежедневных совещаниях о войне в России коллеги доверяли отнюдь не всегда и даже в конце концов решили пригласить какого-то полковника со стороны — из «Джи-2», поскольку тот исповедовал более пессимистичный подход к вопросу.
«Джи-2» каждое утро в кабинете карт Белого дома делилась сомнениями с президентом Рузвельтом. Ему редко было по душе сказанное, отчасти оттого, что новости были настолько плохи, и отчасти потому, что хоть чему-то из-за традиционной предвзятости «Джи-2» все-таки удавалось просочиться и на президентские брифинги. Рузвельт имел и свои предубеждения — против разведки в целом и против «Джи-2» в частности.
Ситуация ухудшилась настолько, что впоследствии, когда существенно улучшенный аппарат разведки попытался убедить президента перейти к более решительной политике, способной приблизить конец войны, Рузвельт отказался от этого, причем главным образом по причине своего не очень большого доверия к разведке. Так он упорствовал в вопросе относительно потенциальных возможностей европейского подполья, о котором был невысокого мнения. Рузвельт не верил отчетам, в которых сообщалось об острых разногласиях в германском Верховном командовании, Рузвельт отклонял все рекомендации, могущие повлиять на формулировку о безоговорочной капитуляции, хотя весьма надежные данные разведки необходимость подобных изменений только подтверждали.
