В самом деле, кто-то, пробираясь тайком вдоль развалин, остановился шагах в десяти от незнакомого и спрятался за толстый дуб, под тенью которого заметны были остатки двух или трех надгробных камней.
— Но чего он хочет? — продолжал незнакомый. — Зачем прячется за этим дубом?.. Мне кажется, он смотрит на меня… Кто ты? — вскричал он, подбежав к этому любопытному прохожему и схватив его за ворот. — Зачем ты здесь?
— Зачем?.. Как «зачем»?.. — сказал испуганным голосом прохожий, стараясь вырваться из рук незнакомого.
— Ты бездельник!
— Что ты, что ты, молодец!
— За кем ты здесь присматриваешь?
— Ни за кем, право, ни за кем! Да пусти меня!
— Ты лжешь!.. Кого тебе надобно!
— Никого, ей-же-ей, никого!
— Ты христианин?
— Кто, я?!! — отвечал запинаясь прохожий. — То есть я?..
— Ну да?
— Христианин, христианин!..
— Итак, я не ошибся! — сказал грозным голосом незнакомый. — Ты из числа этих развратителей?..
— Нет, нет, господин честной, я солгал — я не христианин! Чтоб с места не сойти, право, не христианин!
— Но мне кажется… Неужели?.. Этот голос… Говори, кто ты?
— Я?.. Не погневайся, молодец: я княжеский ключник…
— Вышата? — прервал с живостию незнакомый.
— Нет, нет, не Вышата… Право, не Вышата!.. Да пусти меня!
— Ты опять солгал. Но не бойся и посмотри на меня хорошенько: мы старые приятели…
— Как так?..
— Да неужели ты забыл того, к кому присылал тебя Владимир, когда брат его княжил в великом Киеве? Вот я так помню, как ты уговаривал его любимого воеводу выдать руками Ярополка, как сулил ему и милость княжескую, и богатые поместья, дарил серебром и золотом.
— Которого он не взял? — подхватил ключник. — Как забыть такую диковинку!.. Ах, батюшки-светы! Неужели то в самом деле?.. Ну, так и есть… так, так, это ты!.. А я думал, что тебя, сердечного, давно уже и в живых нет.
— Что ж делать, брат: живуч! А, чай, вашему князю куда бы хотелось…
— Что ты, что ты, молодец?.. Да знаешь ли, что тебя везде отыскивали?..
— Я думаю.
— И когда нигде не нашли, так наш государь великий князь больно призадумался.
— Вот что!
— Право, так! Да если б ты к нему явился, так он осыпал бы тебя дарами.
— В самом деле?
— Ты был бы у него первым человеком.
— Нет, брат Вышата, — предателей награждают не честью, а золотом; а уж ты знаешь, что я до него не охотник. Я изменил Ярополку для того, что хотел услужить Владимиру, а не пришел просить награды, затем чтоб сберечь на плечах голову. Ведь живую-то улику никто не любит… Да что об этом говорить!.. Скажи-ка мне, старый приятель, правда ли, что ты в большой милости у князя Владимира?
— Да, государь меня жалует, — сказал Вышата, поглаживая с важностью свою бороду.
— Правда ли, что кроме княжеского погреба у тебя есть на руках кой-что еще другое?
Вышата улыбнулся с довольным видом.
— Так это правда?.. Ну, брат, поздравляю! Да знаешь ли, что это препочетная служба.
— Эх, любезный, кто и говорит: почет велик, да проку мало.
— Как так?
— Да так, худые времена, приятель. Бывало, наш государь любил позабавиться; а теперь не только на других прочих, да и на Рогнеду прекрасную глядеть не хочет. Что ты будешь делать? А на ту беду и красавицы-то все перевелись в Киеве. Говорят, будто бы в Греции их много: уж не съездить ли мне в Византию?
— Зачем так далеко? — прервал незнакомый. — Постой-ка… да, точно так: она молода, прекрасна… Послушай, Вышата, я не вытерпел, чтоб не побывать еще хоть раз тайком на моей родимой стороне, но дней через пять отправлюсь совсем на житье в Византию.
— И не побываешь у великого князя?..
— А зачем? Разве для того, чтобы напомнить ему о брате?.. Нет, Вышата, этим его не развеселишь. Я советую и тебе не говорить обо мне ни слова; пусть знаешь ты, один, что я был на моей родине и простился навсегда с Киевом. Но прежде моего отъезда, так и быть, сослужу еще службу Владимиру и выкуплю тебя из беды.
— Чу! Что это? — прервал Вышата.
Тихие голоса запели снова в развалинах.
— Опять! — сказал с досадою незнакомый. — Уйдем отсюда, Вышата! Погоди, авось мы приложим тебе голову к плечам!
— А разве ты заметил где-нибудь?..
— Да, да! — прервал Веремид, уводя с собою ключника. — Уж не Рогнеде чета! Мало ли где я бывал, а такой красавицы сродясь не видывал!
— Ой ли?.. Да где же она?
— А вот пойдем прогуляемся по берегу Днепра, так я тебе все расскажу.
Незнакомый и Вышата спустились по крутой тропинке с утеса и, пройдя несколько шагов по песчаной косе, скрылись за рыбачьи хижины, которыми в этом месте усеяны были берега Днепра.
IV
Рано поутру, на другой день после Усладова праздника, в одной из частей Киева, прилегающих к Подолу, двое горожан сидели на завалине подле ворот небольшой хижины. Один из них — седой старик с румяным и здоровым лицом, другой в самых цветущих годах жизни, но бледный, худой и, по-видимому, изнуренный болезнью или тяжкою душевною скорбью.
— Каков-то лов будет сегодня, — сказал старик, посматривая на облачные небеса, — а вчера Господь благословил труды наши: на меня одного досталось два осетра да полсорока стерлядей; и сегодня поутру все с рук сошли, и все почти забрали для верховного жреца Богомила. Видно, он пир какой затевает. А ты сбыл ли свой товар, Дулебушка?
— Какой товар? — спросил молодой человек, продолжая смотреть задумчиво в ту сторону, где синелся вдали дремучий бор, коим поросли живописные берега Лыбеди.
— Вестимо какой! Ведь мы тебя рыбой не заделили.
— Я позабыл ее на берегу, — отвечал Дулеб. — Что это, дедушка, — продолжал он, — виднеется там вдали? Ведь это село Предиславино?..
— Эх, дитятко, нехорошо! — прервал старик, покачивая головою. — Стыдно и грешно презирать дар Божий, а и того грешнее — предаваться отчаянию и не радеть ни о теле, ни о душе своей. Скажи-ка, Дулебушка, почему ты вчера в полночь не был на молитве, вместе со всеми православными?
— Виноват, дедушка, — я был далеко, позамешкался и, как пришел, так не застал уже никого.
— Да где же ты был?
— На Лыбеди.
Старик поглядел с состраданием на Дулеба и, помолчав несколько времени, сказал:
— А зачем ты был на Лыбеди?
— Зачем?.. — повторил молодой человек. — А бог весть зачем. Я почти всю ночь проходил кругом села Предиславина, смотрел издалека на княжеские палаты. В одном тереме светился огонек: «Может статься, — думал я, — в нем сидит моя Любашенька!» В другом, у открытого окна, кто-то распевал заунывные песенки: «О ком воркуешь ты, горлинка сизокрылая? — говорил я, прислушиваясь. — Не о твоем ли горемычном голубчике?» Ах, дедушка, мне казалось, что я слышу голос моей Любашеньки!.. Касаточка ты моя… сердечная!.. Бывало, и ты певала веселые песенки, бывало, и я в круглый год слезинки не выроню!
