Незнакомый и Тороп расстались: первый пошел налево частым кустарником, а последний продолжал идти рощею, которая огибала с правой стороны все наружные строения села Предиславина и почти подходила к самому огороду от которого отделялась одним высоким бревенчатым тыном.
VI
В обширном покое, описанном нами во второй главе этой части, за длинным дубовым столом пировали ближние бояре, витязи и вся гридня знаменитого великого князя киевского. Пасмурен, как ночь осенняя, грозен и угрюм, как туча громовая, Владимир Солнышко сидел за передним концом стола, покрытого яствами. Молча переходил из рук в руки турий рог с медом сладким; витязи чокались меж собой серебряными кубками; дворцовый кифарник играл на звонких гуслях; но радостные крики не раздавались в светлой гриднице; не похвалялись богатыри русские своим удальством. Все гости, глядя на хозяина, приуныли, повесили свои буйные головы, и даже дядя великокняжеский, знаменитый воевода Добрыня, не смел с ним речь повести и спросить, отчего он прикручинился и о чем, сложив руки к белым грудям, он задумал думу крепкую.
— Ну, Рохдай, — сказал боярин Ставр, толкнув под бок витязя, — не говорил ли я тебе, что вряд наш государь великий князь распотешится. Ведь у него обычай такой: как засядет ему что в голову…
— Да о чем он так задумался?
— В том-то и дело, любезный! Кабы знали да ведали, так авось бы горю пособили.
— Так что ж, боярин: попытаться бы спросить.
— Да, попытайся-ка! Ты боек, Рохдай, и государь тебя жалует, а небось и ты первый не сунешься.
— Право?
— Вестимо нет! Погляди, все посматривают друг на друга, а никто ни гугу! Вон Тугарин Змеевич молчит; Ян Ушмовец — ни словечка; да и Добрыня-то язычок прикусил.
— Так пусть же они молчат, а я молчать не стану. Что за пир, коли хозяин сам не гуляет; да этак и первый кусок станет клином в горле.
И вот удалой витязь Рохдай поднимается из-за стола дубового, не допив чары зелена вина, не доев куса сладкого. Он подходит к князю Владимиру, преклоняет чело ниже пояса и говорит бодрым голосом:
— Ты, гой еси, наш батюшка Владимир-князь Киевское Солнышко Святославич! Не прикажи ни казнить, ни рубить, а прикажи слово вымолвить. Отчего ты, государь, прикручинился, о чем запечалился? Иль не угодили чем ни есть государю своему его слуги верные? Иль уж стала тебе нелюба твоя дружина удалая?
Владимир нахмурил брови и, не смотря на Рохдая, сказал:
— Рохдай, ты гость мой — так ешь вдоволь, пей, веселись и прохлаждайся, а не спрашивай, о чем твой государь призадумался. Захочу, так сам скажу.
— Дозволь и мне, Владимир Святославич, слово вымолвить, — прервал Добрыня, вставая. — Где видано, чтобы гости веселились, коли хозяин грустит. Выслушай мои глупые речи и не погневайся! Высоко ты сидишь на своем златокованом столе; ты подпер горы угорские своими железными полками; перегородил широкие степи печенежские щитами русскими; ты славен, и велик, и богат, и чив, так о чем тебе, государю нашему, задумываться? Уж не прискучило ль тебе сложа руки сидеть? Не берет ли охота у соседа в гостях побывать, загулять на пир незваный к царю Византийскому? Так за чем дело стало? Вымолви слово княжеское, и мы разбрызгаем веслами широкий Днепр; прикажи — и верная твоя дружина вычерпает шеломами глубокий Дон.
— Мы рады все за тебя, нашего батюшку, сложить головы! — промолвил Ян Ушмовец, вставая.
— Рады все умереть до единого! — закричали пирующие, приподнимая кверху свои кубки.
— Благодарствую вас, братцы мои ратные! — сказал Владимир, взглянув повеселее на гостей своих. — Спасибо вам, храбрые мои сподвижники, за вашу любовь и привет! Но я не хочу обижать соседей, не хочу громить Византию. Пора притупиться мечам нашим: поработали они вдоволь; погуляли мы досыта на кровавых пирах и в чужих землях гостьми незваными; понатешились, будет с нас. Нет, слуги мои верные, слуги неизменные, не о том я прикручинился: залегла у меня на сердце дума крепкая; будет время, придет час, и я с вами, мои бояре и витязи любимые, посоветуюсь. Что придумают ваши умные головы и что я сам захочу, то и будет; а теперь речь не о том. Эй, Вышата, дай-ка мне чару доброго вина!
Ключник Вышата налил серебряную чарку вином, поставил на золотой поднос и, низко поклонясь, подошел к великому князю.
— Ну, гости мои милые, — продолжал Владимир, — выпьем теперь за упокой храброго юноши, который сегодня спас мне жизнь… Э, Вышата, живет ли здесь, в селе Предиславине, девушка по имени Любаша?
— Живет, государь.
— Отпусти ее завтра же к отцу и матери; спроси их, каких желают от меня милостей, и скажи им, чтоб смело просили у меня всего, чего сами захотят.
— Слушаю, государь! — сказал Вышата, поглядывая с удивлением на Владимира.
— Кубок меду! Я пью его с вами, дорогие гости, за здравие моего сына Изяслава и матери его, супруги нашей Рогнеды. Здорова ли она, Вышата?
— Не так чтоб очень, государь! Вот уж пятые сутки все ночи напролет за рукодельем просиживает: сна вовсе нет!
— Бедная, — сказал вполголоса Владимир, — ей скучно, она тоскует! Вышата, забавляй ее всякими потехами, песнями, плясками…
— Слушаю, государь!
— Не худо бы послушать и нам, — продолжал Владимир, — голосистых соловьев наших. Фенкал, потешь моих гостей, спой нам какую-нибудь варяжскую песенку; да смотри, повеселее! Что стоишь, Вышата? Поднеси ему чару вина!
Видный и прекрасный собою юноша, к которому подошел Вышата, сидел возле Светорада. Он встал и, не принимая с подноса чарки с вином, сказал громким голосом:
— Государь великий князь, дозволь мне слово вымолвить!
— Говори, Фенкал, — отвечал Владимир, взглянув ласково на певца.
— Государь, ты живал в земле варяжской и знаешь наши обычаи: у нас вещий скальд поет веселые песни тогда, когда у него весело на сердце.
— А у нас тогда, когда ему прикажут, — прервал Владимир. — Пой, Фенкал!
— Государь, — продолжал скальд, — ты волен мне приказывать: я пленник и раб твой, но если ты желаешь слышать песни, которые в стране варяжской веселили сердце не великого князя Киевского, но храброго витязя Владимира, — то ступай опять туда. Там, где вдохновенный скальд поет по приказу, где звучат не вещие струны, а звенят на руках его тяжкие цепи, там слушай, если хочешь, его стоны, а не требуй от него веселых песен.
— Что ты, что ты, Фенкал?! — сказал с ужасом Светорад, толкая его локтем.
— Фенкалушка, голубчик, в уме ли ты? — прошептал Вышата, с трудом удерживая в руках свой золотой поднос.
Едва просветлевшее чело Владимира помрачилось снова, а приветливый взор превратился опять в грозный и угрюмый.
— Отчего же ты невесел? — сказал он, помолчав несколько времени. — Чего ты хочешь?
— Государь, душа моя тоскует по родине!
