Был первый час дня, когда экипаж графа Иосифа Яновича Свянторжецкого остановился у избушки патера Вацлава. С запяток кареты соскочил Яков, открыл дверцы и принял под руки вышедшего из нее своего барина.
— Ты останься здесь, я пойду один.
— Слушаю-с, ваше сиятельство, — проговорил Яков, очень довольный, что ему не придется снова сталкиваться со «страшным чародеем».
Граф Свянторжецкий твердой походкой поднялся на крыльцо избушки и взялся за железную скобу двери. Последняя легко отворилась, и граф вошел в первую горницу, обстановку которой мы уже ранее описали. За большим столом, заваленным рукописями, сидел над развернутой толстой книгой патер Вацлав. Он не торопясь поднял голову.
— Друг или враг? — спросил он по-польски.
— Друг! — на том же языке отвечал граф Иосиф Янович.
— Небо да благословит твой приход!
— Благословение да будет над этим кровом.
— Аминь, — торжественно произнес патер Вацлав.
— Аминь! — повторил граф.
— Садись, сын мой, и изложи твои нужды, — ласково, насколько возможно для старчески дребезжащего голоса, произнес патер Вацлав.
Граф Иосиф Янович Свянторжецкий сел на стоявший сбоку стола табурет.
— Не болезнь привела тебя ко мне, сын мой, — пристальным, пронизывающим душу взглядом смотря на графа, произнес патер Вацлав.
Граф невольно опустил глаза под этим взглядом.
— И нет и да, — отвечал, он к своему собственному удивлению, сдавленным шепотом.
— Ты прав: и да и нет. Ты здоров физически, но тебя снедает нравственная болезнь.
— Вы знаете лучше меня, отец мой!
— Ты прав опять. Я знаю многое, чего другим знать не дано.
Граф молчал. Обстановка и личность «чародея» стали производить на него все большее и большее впечатление: он чувствовал, что теряет самообладание и апломб.
— Ты любишь? — вдруг спросил патер Вацлав.
— Да, — чуть слышно произнес граф.
Этот ответ скорей можно было угадать по движению губ, нежели по слетевшему с этих губ звуку.
— И не любим?
Граф наклонил голову в знак согласия.
— Расскажи же мне все. Без утайки. Кто она? Знай, что нас слышат только четыре стены этой комнаты и у них нет, как у стен во дворцах и палатах вельмож, ушей.
Патер Вацлав остановился, закашлявшись старческим кашлем. Граф молчал.
— Все, что ты расскажешь мне, останется как в могиле. Ты веришь мне?
— Верю, отец мой!
— Я тебя слушаю.
Граф начал рассказ о своей любви к княжне Полторацкой, не упомянув, конечно, ни одним словом об ее самозванстве, о своих тщетных ухаживаниях и о поведении ее, княжны Людмилы, относительно его, графа.
— Она назначает тебе свиданья?
— Да, отец.
— Ночью, наедине, ты, кажется, говорил так?
— Да, ночью.
— Зачем же она это делает?
— Не знаю.
— Быть может, она назначает их и другим… Быть может, это вошло в обычай ее жизни?
Граф вспыхнул.
— Не думаю, отец мой, она честная девушка.
— Кто может сказать это о девушках нашего времени, — пробормотал как бы про себя патер.
Граф молчал. У него уже вползла в ум ревнивая мысль: «А что, если действительно она и другим назначала подобные же свидания?»
— Так ты не можешь и догадаться, для чего это она делает?
— Быть может, для того, отец мой, чтобы мучить меня.
— Ты это думаешь и все же любишь ее?
— Я люблю ее больше жизни.
— Ты хочешь, чтобы она сделалась твоею женою?
— Я хочу, чтобы она была моей. Хочу так, что готов отдать за это половину моего состояния. Вот золото, отец мой, это только задаток за услугу, если только возможно оказать ее мне.
Граф вынул из кармана больших размеров кошелек и высыпал перед патером Вацлавом целую груду золотых монет. Глаза старика сверкнули алчностью.
— Тебе можно помочь, но…
Патер остановился. Граф глядел на него умоляющим взглядом.
— Я на все согласен! — прошептал граф.
— Но, — продолжал после довольно продолжительной паузы патер Вацлав, — это средство может повредить ее здоровью.
— О-о-о… — простонал граф Иосиф Янович.
— Если ты питаешь к ней только страсть, то она будет твоей. Если же…
— Пусть она будет моею! — вдруг твердо и решительно воскликнул граф Свянторжецкий.
— Она может умереть, — добавил патер Вацлав.
— Пусть умрет, но умрет моею! — в каком-то исступлении закричал граф.
— Подумай, сын мой.
— Мне нечего думать. Если другого средства нет, то мне остается выбирать между моей и ее жизнью! Я выбираю мою.
— Это естественно, — докторальным тоном заметил патер Вацлав.
Граф не слыхал этого замечания.
«Она будет его, а затем умрет… Пусть… Он будет отомщен вдвойне… Но это ужасно… Может быть, есть другое средство… Пусть она живет… живет его любовницей… Эта месть была бы еще страшнее».
— А может быть, есть другое средство? Пусть она живет… Если это дороже, все равно. Берите, сколько хотите, отец.
— Ты колеблешься, сын мой?
— Нет, я только спрашиваю.
— Другого верного средства нет. Ведь не веришь же ты разным приворотным зельям и кореньям, которым верит глупое быдло?
— Тогда давайте верное средство, отец мой.
— Я изготовлю его тебе через неделю.
— А цена?
— Это золото останется в задаток, а через неделю, по получении склянки, ты принесешь мне столько же.
— Какое же это средство?
— Она любит цветы?
— Любит.
— Ты дарил их ей?
— Нет.
— Начни посылать ей цветы.
— Зачем?
— Я тебе дам жидкость. В день свиданья, когда ты захочешь, чтобы она была твоею, ты спрысни ею букет. Несколько капель на несколько цветков будет достаточно.
— И она умрет после того скоро?
— В ту же ночь.
— Это ужасно!
— С этим надо примириться… Однако, чтобы это имело вид самоубийства, пошли побольше цветов… От их естественного запаха также умирают… Открыть же присутствие моего снадобья невозможно…
Граф задумался… Патер Вацлав некоторое время молча глядел на него.
