— Что ты… А я и не заметила, как заснула за книгой.
— Видно, сон вам нехороший приснился, ваше сиятельство.
— Почему ты так думаешь?
— Бледная такая вы лежали, дышали тяжело, все вздрагивали.
— Да, мне что-то снилось, — окончательно оправилась княжна.
— Что, ваше сиятельство?
— Ишь какая любопытная.
— Я, ваше сиятельство, умею сны разгадывать.
— Да я теперь и не помню, что мне пригрезилось, заспала, верно.
— Экая напасть какая! — наивно заметила Агаша.
— Однако пора спать по-настоящему, — сказала княжна Людмила Васильевна. — Иди раздевать меня.
Княжна направилась в спальню. Агаша последовала за ней. Молодая девушка долго не могла заснуть, однако под утро впала в крепкий, безгрезный сон.
Проснулась она поздно, но сон укрепил и оживил ее. Она стала прежней княжной Людмилой, весело и бодро смотрящей в будущее. На это будущее между тем надвигались действительно темные тучи.
В это же утро первый распечатанный Сергеем Семеновичем Зиновьевым секретный пакет заключал в себе подробное донесение тамбовского наместника о деле по убийству княгини Вассы Семеновны и княжны Людмилы Васильевны Полторацких. Не без волнения стал читать бумагу Зиновьев.
Наместник излагал в ней подробно сообщение местного архиерея о предсмертной исповеди «беглого Никиты», сознавшегося в убийстве княжны и княгини Полторацких и оговорившего в соучастии свою дочь Татьяну Берестову, имевшую разительное сходство с покойной.
Умирающий убийца рассказал на духу все подробно, до сознания его перед графом Свянторжецким и получения от своей сообщницы десяти тысяч рублей за уход из Петербурга. Оставшиеся деньги, в количестве девяти тысяч семисот рублей, умирающий Никита передал отцу Николаю для употребления на богоугодное дело, но последний при рапорте представил их архиерею.
Исповедь умирающего дышала такой искренней правдивостью, что не только в «самозванстве», но даже в виновности Татьяны Берестовой, как соучастницы в убийстве, не оставалось ни малейшего сомнения.
В приведенном целиком рапорте отец Николай указывал и мотивы, приведшие Никиту к раскаянию. По словам покойного, он, отправившись из Петербурга, сильно пьянствовал по дороге и шел, не обращая внимания, куда идет. Каково же было его удивление, когда он очутился вблизи Зиновьева. Он не решился идти туда и зашел в соседний лес. В этом-то лесу он вдруг заснул и имел сонное видение, окончательно переродившее его нравственно, но разбившее физически. К нему явились убитые им княгиня и княжна Полторацкие, и первая властно приказала ему идти к отцу Николаю в Луговое и покаяться во всем.
— Тебе все равно жить недолго, ты не проживешь и недели! — сказала ему княгиня.
Никита проснулся весь в холодном поту и, когда захотел приподняться, почувствовал такую страшную слабость и ломоту во всем теле, что еле живой доплелся до дома отца Николая. Предчувствие близкой неизбежной смерти не оставляло его с момента пробуждения в лесу.
Несмотря на заботливый уход за ним со стороны отца Николая и его стряпки Ненилы, больной с каждым днем все слабел и слабел и, наконец, попросил отца Николая о последнем напутствии. На этой же предсмертной исповеди умирающий и рассказал все своему духовнику.
Сергей Семенович еще раз перечитал роковую бумагу и снова вопрос «что делать?» возник в его уме.
«Надо доложить государыне! — решил он после довольно долгого размышления. — Но прежде сообщу князю Сергею Сергеевичу!» — мысленно добавил он.
Зиновьев имел право личного доклада государыне по делам не политическим, особенной важности. Такие дела случались редко, а потому редко приходилось ему и докладывать ее величеству.
«Надо заехать к князю Сергею Сергеевичу, а оттуда во дворец!» — решил Зиновьев и уже встал, чтобы выйти, как вдруг остановился.
Он вспомнил, что сегодня утром его жена, Елизавета Ивановна, принесла ему несколько яблок из заготовленных на зиму и он съел одно из них. Думать поэтому быть сегодня с докладом у императрицы было бы безумием.
В числе особенных странностей Елизаветы Петровны было то, что она терпеть не могла яблок. Мало того, что она сама их никогда не ела, но она до того не любила яблочного запаха, что узнавала по чутью, кто ел их недавно, и сердилась на того, от кого пахло ими. От яблок ей делалось дурно.
Приближенные императрицы остерегались даже накануне того дня, когда им следовало явиться ко двору, дотрагиваться до яблок. Приходилось, таким образом, и Сергею Семеновичу Зиновьеву отложить доклад до следующего дня.
— Утро вечера мудренее, — сказал он сам себе в утешение и остался в своем служебном кабинете.
После обеда он заехал к князю Сергею Сергеевичу Луговому, которого застал в мрачном расположении духа.
— Бумага получена! — после взаимного приветствия, усевшись в покойное кресло княжеского кабинета, сказал Зиновьев.
— Получена! — равнодушно повторил князь Луговой.
— Да, — удивленно посмотрел на него Сергей Семенович, — и содержание ее таково, что необходимо доложить государыне…
— Никита оговорил Татьяну Берестову в сообщничестве?
— Он рассказал все во всех подробностях, и, главное, нельзя усомниться в его искренности. Кстати, бумага со мной, прочтите сами.
Зиновьев вынул из кармана бумагу и подал князю Сергею Сергеевичу. Тот стал внимательно читать ее. От устремленного на него пристального взгляда Сергея Семеновича не укрылось то обстоятельство, что ни один мускул не дрогнул на лице князя при этом чтении.
«Что это значит?» — мысленно задавал себе вопрос Зиновьев.
— Я так и думал! — совершенно спокойно сказал князь, окончив чтение и передавая Зиновьеву обратно бумагу.
— Что вы сказали?
— Я сказал: я так и думал.
— Вы?
— Вы удивляетесь? Я вчера убедился в таких вещах, которые не оставили во мне ни малейшего сомнения в глубокой испорченности этой девушки, принявшей на себя личину вашей племянницы.
— Вот как! Какие же это вещи?
— Увольте меня, дорогой Сергей Семенович, рассказывать вам все это теперь. Мне и так тяжело.
— Помилуйте, князь, конечно, не надо.
— Когда-нибудь, когда все это дело кончится, я расскажу вам это…
— Значит, то, о чем мы вчера говорили… — начал Зиновьев.
— Забудьте об этом… Я ей не судья, но и не ее защитник. Между мной и этой девушкой кончено все… Если вы хотите спасти ее, спасайте, я же не хочу ни губить ее, ни спасать, ее будущность для меня безразлична… Моя невеста умерла… Я буду оплакивать ее всю мою жизнь… Она ее убийца — Бог ей судья… Мстить за себя не стала бы и покойная, я тоже не буду мстить ее убийце… Остальное — ваше дело…
