Назови мне слово, взмолилась она молча. Объясни мне, как это называется у людей, что за имя у этого зова, который держит меня за горло — но все равно не может вытянуть, как называется… Слово, Клавдий, назови мне…
Он молчал. Огонь поднимался и расцветал, и ветер нежно теребил его оранжевые ленточки.
Почему, Клавдий? Ты это делаешь — почему?..
Он молчал.
Тогда неназванная сила хлынула из нее, будто кровь из перерезанного горла. И струна захлестнулась. И потянула ее вперед — через лабиринт, навстречу новой, второй по счету инициации — в новую сущность, для которой не осталось названия.
А ночь давила на лицо — красное, темно-красное, огненно-кровавое, желтые флаги развевающейся луны, великая цель и величественный смысл, прекрасные, теряемые, уже почти потерянные… Уже… почти…
А впереди ждала всего лишь протянутая рука.
И ей казалось, что сейчас она коснется прохладных жестких пальцев.
Мгновение до встречи; доля мгновения, сейчас их руки соединятся, надо только сделать вдох…
Сейчас.
Эпилог
— …А вот сейчас, Рыжая, я тебя с выдающейся личностью познакомлю… Рыжая, что с тобой?..
Красное закатное солнце дробилось в высоких окнах дома под красной крышей, где на фасаде — балкон, увитый виноградом и оттого похожий на этикетку старого вина. Медный флюгер подрагивал в вышине, и дымился костер на лужайке для пикников, а он шел к костру через всю большую лужайку. Шагал, изо всех сил стараясь не сходить с прямой — но его безудержно заносило. Этот запах вечера, травы, недалекого пруда, печеной на костре картошки…
Назар Митец, хороший парень Назар, бежал рядом, и на лице его все яснее проступало беспокойство:
— Клав, да ты пьяный, что ли? Клав, ты чего? Ты чего, а?..
А у костра суетился отец его, славный доктор Юлиан:
— Рыжая… Ты извини, Клав, видимо, девчонке нехорошо сделалось, дело такое, бывает…
Девушка сидела, спрятав лицо в ладонях. Отвернувшись, скорчившись на складном брезентовом стульчике, подтянув к подбородку колени в линялых джинсах; он подошел и долгую секунду стоял рядом, слушая, как звенит в ушах. Как затихают, но никак не могут затихнуть вдали тонкое ржание и безнадежные колокольные звоны.
Потом опустился на колени.
Не жалея элегантных серых брюк. Не глядя на отца и сына, замерших в недоумении, в оторопи, чуть не в обиде; он опустился перед ней на колени, оторвал ее руки от заплаканного лица и ткнулся лицом в перепачканные, пахнущие дымом ладони.
— Но ведь на самом деле ничего не изменилось, — сказала девушка еле слышно. — И мир не изменился, и мы остались прежними…
— Нет.
— Да… И теперь… все повторится. Нас снова потянет, понесет… по кругу. По спирали… в воронку… туда…
— Посмотри на меня, — попросил он шепотом.
Она прятала глаза. Судорожно втягивала носом соленую влагу.
— Посмотри на меня… Пожалуйста, посмотри.
Она рывком проглотила слюну. Подняла на него взгляд — воспаленный, измученный взгляд несчастной лисицы.
Он улыбнулся. Еле-еле, одними глазами да уголками губ:
— И ты говоришь, что мир не изменился?..
Тишина. Их накрыл непроницаемый прозрачный колпак — закрывающий от мира, от треска веточек в огне, от удивленных голосов отца и сына и от пения далеких лягушек.
— Гуси, — сказала она шепотом.
— Что?
— Гуси…
Он обернулся.
От невидимого в зарослях озера шествовала через лужайку стая белых, как летние облака, бесстыдных соседских гусей.
