Она не думала ничего искать. Будто что-то толкнуло ее под руку — она присела и повернула вниз маленькую железную ручку. Дверца легко открылась, на Ивгу дохнуло бумажной пылью, потому что тумба оказалась доверху набитой картонными, и клеенчатыми, и полиэтиленовыми папками.
Ивга осторожно стала на колени. Преодолевая неловкость, потянула папку, лежащую сверху; развязала тесемки, пробежала глазами по ничего не значащим строчкам — адреса, телефоны, невыразительные незнакомые имена… Бланки заявлений и обращений, доверенность на пользование мотоциклом, судя по дате — десятилетней давности…
Архив? Слишком сумбурно, явно не нужно, случайно…
Ивга вздохнула.
Последней, на самом дне, безжалостно придавленная ворохом бумаг, лежала зеленая клеенчатая папка на кнопках. Протягивая руку, Ивга еще не знала, зачем.
Рывок; картонно-бумажная пирамида качнулась, но устояла.
В папке не было ничего. Только тощая стопка белой чистой бумаги и толстая тетрадка в черной слепой обложке. Ивгин нос дернулся, поймав еле ощутимый, давний, почти неопределимый запах. Неужели духи?..
«Конспект по теории культуры… лицеистки Докии Стерх».
«В истории есть множество примеров… когда организация, структура в административном смысле слова… ухитряется испоганить самое прекрасное учение…»
Ивга переворачивала страницу за страницей.
«Культурологический пласт… во взаимоотношении с религией… Основным смыслом старой байки о Клопе и Мухе является…»
Из тетради выпал свернутый вдвое листок. Ивга поспешно подобрала, вложила на место; листок развернулся, почерк писавшего эту записку здорово отличался от почерка «лицеистки Докии Стерх»:
«Не в нижней кофейне, а в той новой забегаловке в тринадцать тридцать, я тебе нарисовал, как пройти…»
Несложный чертежик.
«…Дюночка, каждая минутка твоего драгоценного опозданьица гвоздик мне, сама понимаешь, в какое место… Отпросись, будь добра, с пары… Остаюсь вечно твой — я…»
Ивга облизала губы. Ее вдруг охватила дрожь, будто она сунулась в недозволенное — и все же вместо того, чтобы спрятать тетрадь, она пролистнула еще несколько страниц вперед. И наткнулась на новый листок скорее, бумажный огрызок, неровно вырванный из ученического блокнота:
«Дюночка, не дуйся, я не виноват. Я люблю тебя, Дюн, не злись. Клав».
Ивга закрыла тетрадь. С трудом застегнула проржавевшие кнопки. Поспешно, даже суетливо засунула папку на место, на самое дно пропахшей бумагами тумбы. Щелкнула железной ручкой — и в этот самый момент услыхала поворот ключа.
* * *
Клавдий уснул в кресле. Ивга вошла с горячим чаем на подносе — и остановилась в нерешительности.
Руки Клавдия покоились на подлокотниках. А на лице лежала печать такой неподъемной, такой свинцовой усталости, что Ивга прикусила губу. Поставила поднос на столик, сама подошла и уселась у подножия кресла, на пол.
Ну вот, а она хотела ему сказать… Впрочем, наверное, все к лучшему. Сказать можно и сейчас. Так даже лучше — пусть он не слышит.
— Клавдий… Клав…
Где-то там, далеко-далеко, спали в своем загончике белые гуси. Спали, прижавшись друг к другу теплыми крыльями, и видели во сне, как славно травить и щипать Великого Инквизитора города Вижны.
— Клавдий…
Она взяла его за руку. Рука была тяжелая, расслабленная, ее можно было долго и совершенно безнаказанно держать в ладонях.
— Клав… Простите меня, пожалуйста. Я бы так хотела… Но нельзя. Это… так не бывает. Все, чего я хочу — никогда не бывает… Простите меня, Клав.
Она встала. С сожалением взглянула на остывающий чай; бесшумно вышла в прихожую и вытащила из под вешалки свою собственную, давно уложенную сумку.
«Мне не хотелось бы доставлять вам неприятности — но я не могу в неволе. Сама пришла — сама уйду»…
Она знала, что Клавдий чутко реагирует на звук открываемой двери, и потому предусмотрительно блокировала защелку.
«Мне не хотелось бы причинять вам неудобства. Но я, кажется, скоро сделаюсь вам в тягость… Я чужая, случайная, мне следует быть равнодушной — но вот как раз равнодушной быть никак не могу…»
Снаружи шел дождь. Как в ту ночь, когда Ивга сидела здесь под дверью.
«Клавдий… Ну что же мне было делать?!»
Город молчал.
Глава одиннадцатая
Глубокой ночью их крытый грузовичок прорвался через оцепление. Короткий ужас прорыва, белый свет прожекторов и треск автоматных очередей остались позади; машину будто бы хранила невидимая сила, машина неслась по гладкой, как скатерть, трассе, и в брезентовом тенте зияли всего только пять круглых дыр. А ведь в какой-то момент казалось, что все уже мертвы, застрелены, безнадежно мертвы…
Женщины сидели на дне кузова, прижавшись друг к другу плечами и спинами. Женщинам было страшно.
Несколько раз грузовичок встречал по дороге патрули; однако невидимая сила продолжала ревностно охранять машину и ее пассажиров, и потому грузовичок смог продолжить свой путь и свернуть затем на неровную, тряскую, разбитую дорогу, так что женщинам в кузове пришлось вцепиться друг в друга и в собственный багаж.
Потом мучительный путь закончился. По брезентовому тенту царапнули ветви; железно скрежетнули ворота, потом снова скрежетнули, закрываясь. Женщины переглянулись — но не увидели друг друга, потому что была тьма.
— Выходите…
Снаружи не было ничего, кроме дождя и мрака. И одинокого фонарика в чьих-то руках:
— Вы на последней станции, сестры… Путь ваших метаний закончен, и мы за вас рады.
Новоприбывшие молча выбирались из грузовика, на ощупь находили железные ступеньки, соскакивали в грязь; та, что была за них рада, распахнула дверь низкой полуподвальной комнатки:
— Подкрепление сил и ожидание. Терпение, сестры; ничего не бойтесь, вы уже у цели…
Подмигивала красным железная печь, такая, которую три из четверых видели только на картинках. На столе в углу имелся бидон с торчащей из него ложкой и стопка жестяных тарелок. Голая лампочка под потолком заставляла щуриться привыкшие к темноте глаза; в этом немудреном, предельно простом и оттого откровенном свете женщины из грузовичка обрели наконец внешность.
Возможно, в обычной жизни они никогда бы не встретились. Средних лет дама, видимо, далеко не бедная, с химическими кудрями, подкрашенными месяц назад, в перепачканной глиной кожаной куртке, с пухлым клетчатым чемоданчиком в маленькой тонкопалой руке; школьница в поношенном спортивном костюме, с красными от недосыпа злыми глазами и зеленым туристическим рюкзаком, оклеенным пошлыми нашлепками; остролицая женщина в старушечьем платке, с шершавыми, темными, почти мужскими ладонями — и еще одна, молодая, смертельно измученная, рыжая, как подсолнух.
