Он говорил поспешно, как бы в чем-то оправдываясь. Но Леонардо уже понял, что Никколо мучительно стыдится доброты своей и, по обыкновению, скрывает ее под цинической маской.
— Мессере, — остановил его художник, — прошу вас, рассчитывайте на меня, как на себя, в этом деле — с одним условием, чтобы, в случае неудачи, ответил я так же, как вы.
Никколо, видимо, тронутый, ответил на пожатие руки его и тотчас изложил ему свой план.
Леонардо не возражал, хотя в глубине души сомневался, чтобы столь же легким оказался на деле, как на словах, этот план, в котором было что-то слишком тонкое и хитрое, непохожее на действительность.
Освобождение Марии назначили на 30-е декабря — день отъезда герцога из Фано.
Дня за два перед тем прибежал к ним поздно вечером один из подкупленных тюремщиков предупредить о грозящем доносе. Никколо не было дома. Леонардо отправился искать его по городу.
После долгих поисков нашел он секретаря Флоренции в игорном вертепе, где шайка негодяев, большею частью испанцев, служивших в войске Чезаре, обирала неопытных игроков.
В кружке молодых кутил и развратников объяснял Макиавелли знаменитый сонет Петрарки:
Ferito in mezzo di core di Laura —
Пораженный Лаурою в самое сердце —
открывая непристойное значение в каждом слове и доказывая, что Лаура заразила Петрарку французскою болезнью. Слушатели хохотали до упаду.
Из соседней комнаты послышались крики мужчин, визги женщин, стук опрокинутых столов, звон шпаг, разбитых бутылок и рассыпанных денег: поймали шулера. Собеседники Никколо бросились на шум. Леонардо шепнул ему, что имеет сообщить важную новость по делу Марии. Они вышли.
Ночь была тихая, звездная. Девственный, только что выпавший снег хрустел под ногами. После духоты игорного дома Леонардо с наслаждением вдыхал морозный воздух, казавшийся душистым.
Узнав о доносе, Никколо решил с неожиданной беспечностью, что пока еще беспокоиться не о чем.
— Удивились вы, найдя меня в этом притоне? — обратился он к спутнику. — Секретарь Флорентинской Республики — чуть не в должности шута придворной сволочи! Что же делать? Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет. Они, хоть и мерзавцы, а щедрее наших великолепных синьоров!..
Такая жестокость к самому себе была в этих словах Никколо, что Леонардо не выдержал, остановил его.
— Неправда! Зачем вы так о себе говорите, Никколо? Разве не знаете, что я ваш друг и сужу не как все?..
Макиавелли отвернулся и, немного помолчав, продолжал тихим изменившимся голосом:
— Знаю… Не сердитесь на меня, Леонардо! Порой, когда на сердце слишком тяжело, — я шучу и смеюсь, вместо того, чтобы плакать…
Голос его оборвался, и, опустив голову, проговорил он еще тише:
— Такова судьба моя! Я родился под несчастною звездою. Между тем как сверстники мои, ничтожнейшие люди, преуспевают во всем, живут в довольстве, в почестях, приобретают деньги и власть, — я один остаюсь позади всех, затертый глупцами. Они считают меня человеком легкомысленным. Может быть, они правы. Да, я не боюсь великих трудов, лишений, опасностей. Но терпеть всю жизнь мелкие и подлые оскорбления, сводить концы с концами, дрожать над каждым грошом — я в самом деле не умею. Э, да что говорить!.. — безнадежно махнул он рукою, и в голосе его задрожали слезы.
— Проклятая жизнь! Ежели Бог надо мной не сжалится, я, кажется, скоро брошу все, дела, мону Мариетту, мальчика, — ведь я им только в тягость, пусть думают, что я умер, — убегу на край света, спрячусь в какую-нибудь дыру, где никто меня не знает, к подеста в письмоводители, что ли, наймусь, или детей буду учить азбуке в сельской школе, чтобы не околеть с голоду, пока не отупею, не потеряю сознания, — ибо всего ужаснее, друг мой, сознавать, что силы есть, что мог бы что-нибудь сделать и что никогда ничего не сделаешь — погибнешь бессмысленно!..
XIII
Время шло, и по мере того, как приближался день освобождения Марии, Леонардо замечал, что Никколо, несмотря на самоуверенность, слабеет, теряет присутствие духа, то медлит неосторожно, то суетится без толку. По собственному опыту художник угадывал то, что происходило в душе Макиавелли. Это была не трусость, а та непонятная слабость, нерешительность людей, не созданных для действия, та мгновенная измена воли в последнюю минуту, когда нужно решать не сомневаясь и не колеблясь, которые ему самому, Леонардо, были так знакомы.
Накануне рокового дня Никколо отправился в местечко по соседству с башней Сан-Микеле, чтобы все окончательно приготовить к побегу Марии. Леонардо должен был утром приехать туда же.
Оставшись один, ожидал он с минуты на минуту плачевных известий, теперь уже не сомневаясь, что дело кончится глупой неудачей, как шалость школьников.
Тусклое зимнее утро брезжило в окнах. Постучали в дверь. Художник отпер. Вошел Никколо, бледный и растерянный.
— Кончено! — произнес он, в изнеможении опускаясь на стул.
— Так я и знал, — без удивления молвил Леонардо. — Я говорил вам, Никколо, что попадемся.
Макиавелли посмотрел на него рассеянно.
— Нет, не то, — продолжал он. — Мы-то не попались, а птичка из клетки улетела. Опоздали.
— Как улетела?
— Да так. Сегодня перед рассветом нашли Марию на полу тюрьмы с перерезанным горлом.
— Кто убийца? — спросил художник.
— Неизвестно, но, судя по виду ран, едва ли герцог. На что другое, а на это Чезаре и его палачи — мастера: сумели бы перерезать горло ребенку. Говорят, умерла девственницей. Я думаю, сама…
— Не может быть! Такая, как Мария, — ее ведь считали святою?..
— Все может быть! — продолжал Никколо. — Вы их еще не знаете! Этот изверг…
Он остановился и побледнел, но кончил с неудержимым порывом:
— Этот изверг на все способен! Должно быть, и святую сумели довести до того, что сама на себя наложила руки…
— В прежнее время, — прибавил он, — когда еще ее не так стерегли, я видел ее раза два. Худенькая, тоненькая, как былинка. Личико детское. Волосы редкие, светлые, как лен, точно у Мадонны Филиппино Липпи в Бадии Флорентинской, что является св. Бернарду. И красоты-то в ней особенной не было. Чем только герцог прельстился… О, мессере Леонардо, если бы вы знали, какой это был жалкий и милый ребенок!..
Никколо отвернулся, и художнику показалось, что на ресницах его заблестели слезы.
Но тотчас спохватившись, докончил он резким, крикливым голосом:
— Я всегда говорил: честный человек при дворе все равно, что рыба на сковороде. Довольно с меня! Я не создан быть слугою тиранов. Добьюсь наконец, чтобы Синьория отозвала меня в другое посольство — все равно куда, лишь бы подальше отсюда!
