— Что это?
— Волчье мясо. Примета есть: как волчьего мяса отведает муж, родильнице легче. Волчье мясо, отец ты мой, первое дело!
Герцог с покорным и бессмысленным видом старался проглотить кусочек жесткого, черного мяса, который застрял у него в горле.
Старуха, наклонившись над ним, бормотала:
Отче наш, иже еси.
Семь волков, одна волчиха.
На земли и небеси.
Взвейся, ветер, наше лихо
В чисто поле унеси.
«Свят, свят, свят — во имя Троицы единосущной и безначальной. Крепко слово наше. Аминь!»
Из комнаты больной вышел главный придворный медик Луиджи Марлиани в сопровождении других врачей.
Герцог бросился к ним.
— Ну, что? Как?..
Они молчали.
— Ваша светлость, — произнес наконец Луиджи, — все меры приняты. Будем надеяться, что Господь в своем милосердии…
Герцог схватил его за руку.
— Нет, нет… Есть же какое-нибудь средство… Так нельзя… Ради Бога… Ну, сделайте же, сделайте что-нибудь!..
Врачи переглянулись, как авгуры, чувствуя, что надо его успокоить.
Марлиани, строго нахмурив брови, сказал по-латыни молодому врачу с румяным и наглым лицом:
— Три унции отвара из речных улиток с мушкатным орехом и красным толченым кораллом.
— Может быть, кровопускание? — заметил старичок с робким и добрым лицом.
— Кровопускание? Я уже думал, — продолжал Марлиани, — к несчастью, Марс — в созвездии Рака в четвертом доме Солнца. К тому же влияние нечетного дня…
Старичок смиренно вздохнул и притих.
— Как полагаете вы, учитель, — обратился к Марлиани другой врач, краснощекий, развязный, с непобедимо веселыми и равнодушными глазами, — не прибавить ли к отвару из улиток мартовского коровьего помета?
— Да, — задумчиво согласился Луиджи, потирая себе переносицу, — коровьего помета, — да, да, конечно!
— О Господи! Господи! — простонал герцог.
— Ваше высочество, — обратился к нему Марлиани, — успокойтесь, могу вас уверить, что все, предписываемое наукой…
— К черту науку! — вдруг, не выдержав, накинулся на него герцог, с яростью сжимая кулаки. — Она умирает, умирает, слышите! А вы тут с отваром из улиток, с коровьим пометом!.. Негодяи!.. Вздернуть бы вас всех на виселицу!..
И в смертельной тоске заметался он по комнате, прислушиваясь к неумолкавшему воплю.
Вдруг взор его упал на Леонардо. Он отвел его в сторону:
— Послушай, — забормотал герцог, точно в бреду, видимо сам едва помня, что говорит, — послушай, Леонардо, ты стоишь больше, чем все они вместе. Я знаю, ты обладаешь великими тайнами… Нет, нет, не возражай… Я знаю… Ах, Боже мой, Боже мой, этот крик!.. Что я хотел сказать? Да, да, — помоги мне, друг мой, помоги, сделай что-нибудь!.. Я душу отдам, только бы помочь ей хоть ненадолго, только бы этого крика не слышать!..
Леонардо хотел ответить; но герцог, уже забыв о нем, кинулся навстречу капелланам и монахам, входившим в комнату.
— Наконец-то! Слава Богу! Что у вас?
— Частицы мощей преподобного Амброджо, Пояс ро-допомощницы св. Маргариты, честнейший Зуб св. Христофора, Волос Девы Марии.
— Хорошо, хорошо, ступайте, молитесь!
Моро хотел войти с ними в комнату больной, но в это мгновение крик превратился в такой ужасающий визг и рев, что, заткнув уши, он бросился бежать. Миновав несколько темных зал, остановился в часовне, слабо освещенной лампадами, и упал на колени перед иконою.
— Согрешил я, Матерь Божия, согрешил, окаянный, невинного отрока погубил, законного государя моего Джан-Галеаццо! Но ты, Милосердная, Заступница единая, услышь молитву мою и помилуй! Все отдам, все отмолю, только спаси ее, возьми душу мою за нее!
Обрывки нелепых мыслей теснились в голове его, мешая молиться: он вспомнил рассказ, над которым недавно смеялся, — о том, как один корабельщик, погибая во время бури, обещал Марии Деве свечу величиною с мачту корабля; когда же товарищ спросил его, откуда возьмет он воска для такой свечи, тот ответил: молчи, только бы спастись нам теперь, а потом будет время подумать; к тому же, я надеюсь, что Мадонна удовольствуется меньшею свечою.
— О чем это я, Боже мой! — опомнился герцог. — С ума схожу, что ли?..
Он сделал усилие, чтобы собрать мысли, и начал снова молиться.
Но яркие хрустальные шары, похожие на ледяные прозрачные солнца, поплыли, закружились перед ним, послышалась тихая музыка, вместе с назойливым припевом золотого мальчика:
Скоро к вам, о люди, скоро
Я вернусь по воле Моро.
Потом все исчезло.
Когда он проснулся, ему казалось, что прошло не более двух-трех минут; но, выйдя из часовни, увидел он в окнах, занесенных вьюгою, серый свет зимнего утра.
X
Моро вернулся в залы Рокетты. Здесь всюду была тишина. Навстречу ему попалась женщина, несшая короб с пеленками. Она подошла и сказала:
— Разрешиться изволили.
— Жива? — пролепетал он, бледнея.
— Слава Богу! Но ребеночек умер. Очень ослабели. Желают вас видеть — пожалуйте.
Он вошел в комнату и увидел на подушках крошечное, как у маленькой девочки, с громадными впадинами глаз, точно затканными паутиной, спокойное, странно знакомое и чужое лицо. Он подошел к ней и наклонился.
— Пошли за Изабеллой… скорее, — произнесла она шепотом.
Герцог отдал приказание. Через несколько минут высокая стройная женщина с печальным суровым лицом, герцогиня Изабелла Арагонская, вдова Джан-Галеаццо, вошла в комнату и приблизилась к умирающей. Все удивились, кроме духовника и Моро, ставших поодаль.
Некоторое время обе женщины разговаривали шепотом. Потом Изабелла поцеловала Беатриче со словами последнего прощения и, опустившись на колени, закрыв лицо руками, стала молиться.
Беатриче снова подозвала к себе мужа.
— Вико, прости. Не плачь. Помни… я всегда с тобою… Я знаю, что ты меня одну…
Она не договорила. Но он понял, что она хотела сказать: ты меня одну любил.
Она посмотрела на него ясным, как будто бесконечно далеким взором и прошептала:
— Поцелуй.
Моро коснулся губами лба ее. Она хотела что-то сказать, не могла и только вздохнула чуть слышно:
— В губы.
Монах стал читать отходную. Приближенные вернулись в комнату.
Герцог, не отрывая своих губ от прощального поцелуя, чувствовал, как уста ее холодеют, — и в этом последнем поцелуе принял последний вздох своей подруги.
