— Ну, слава Богу, кончено! — воскликнул Астро, заводя пружины.
Ангелы замахали тяжелыми крыльями. В комнате пронеслось дуновение — и тонкое, легкое крыло исполинской ласточки зашевелилось, зашелестело, как живое. Кузнец взглянул на него с невыразимой нежностью.
— Времени-то сколько даром на этих болванов ушло! — проворчал он, указывая на ангелов. — Ну, да уж теперь, воля ваша, мастер, а я не выйду отсюда, пока не кончу крыльев. — Пожалуйте чертеж хвоста.
— Не готов еще, Астро. Погоди, надо обдумать.
— Как же, мессере? Вы третьего дня обещали…
— Что делать, друг! Ты знаешь, хвост нашей птицы — вместо руля. Тут, ежели самая малая ошибка, — все пропало.
— Ну, ну, хорошо, вам лучше знать. Я подожду, а пока второе крыло…
— Астро, — молвил учитель, — ты бы подождал. А то я боюсь, как бы чего-нибудь опять изменить не пришлось…
Кузнец не ответил. Бережно поднял он и стал поворачивать камышовый остов, затянутый переплетом бечевок из воловьих жил. Потом, вдруг обернувшись к Леонардо, произнес глухим, дрогнувшим голосом:
— Мастер, а мастер, вы на меня не сердитесь, но ежели опять вы с вашими вычислениями до того дойдете, что и на этой машине нельзя будет лететь, — я все-таки полечу, назло вашей механике полечу, — да, да, не могу я дольше терпеть, сил моих нет! Потому что я знаю: если и на этот раз…
Не кончил и отвернулся. Леонардо внимательно посмотрел на его широкоскулое, тупое и упрямое лицо, в котором была неподвижность единой, безумной и всепоглощающей мысли.
— Мессере, — заключил Астро, — скажите лучше прямо, полетим мы или не полетим?
Такой страх и такая надежда была в словах его, что Леонардо не имел духа сказать правду.
— Конечно, — ответил он, потупившись, — знать нельзя, пока не сделаем опыта; но думаю, Астро, что полетим…
— Ну и довольно, довольно! — с восторгом замахал руками кузнец. — Слышать больше ничего не хочу! Если уж и вы говорите, что полетим, — значит полетим!
Он, видимо, хотел удержаться, но не мог и рассмеялся счастливым, детским смехом.
— Чего ты? — удивился Леонардо.
— Простите, мессере. Я все мешаю вам. Ну, да уж в последний раз, — больше не буду… Верите ли, как вспомню о миланцах, о французах, о герцоге Моро, о короле, так вот меня разбирает, — и смешно, и жалко: копошатся, бедненькие, дерутся и ведь тоже, поди, думают, — великие дела творят, — черви ползучие, козявки бескрылые! И никто-то из них не ведает, какое чудо готовится. Вы только представьте себе, мастер, как выпучат они глаза, рты разинут, когда увидят крылатых, летящих по воздуху. Ведь это уже не деревянные ангелы, что крыльями машут на потеху черни! Увидят и не поверят. Боги, — подумают. Ну, то есть, меня-то, пожалуй, за бога не примут, скорее за черта, а вот вы с крыльями воистину будете, как бог. Или, может быть, скажут — Антихрист. И ужаснутся, падут и поклонятся вам. И сделаете вы с ними, что хотите. Я так полагаю, учитель, что тогда уже не будет ни войн, ни законов, ни господ, ни рабов, — все переменится, наступит все новое, такое, о чем мы теперь и подумать не смеем. И соединятся народы, и, паря на крыльях, подобно ангельским хорам, воспоют единую осанну… О, мессер Леонардо! Господи! Господи! — Да неужели вправду?..
Он говорил точно в бреду.
«Бедный! — подумал Леонардо. — Как верит! Чего доброго, в самом деле, с ума сойдет. И что мне с ним делать? Как ему правду сказать?»
В это мгновение в наружную дверь дома раздался громкий стук, потом голоса, шаги и, наконец, такой же стук в запертые двери мастерской.
— Кого еще нелегкая несет? Нет на них погибели! — злобно проворчал кузнец. — Кто там? Мастера видеть нельзя. Уехал из Милана.
— Это я, Астро! — Я — Лука Пачоли. Ради Бога, отопри скорее!
Кузнец отпер и впустил монаха.
— Что с вами, фра Лука? — спросил художник, вглядываясь в испуганное лицо Пачоли.
— Не со мной, мессер Леонардо, — впрочем, да, и со мной, но об этом после, а теперь… О, мессер Леонардо!.. Ваш Колосс… гасконские арбалетчики, — я только что из Кастелло, собственными глазами видел, — французы вашего Коня разрушают… Бежим, бежим скорее!
— Зачем? — спокойно возразил Леонардо, только лицо его слегка побледнело. — Что мы можем сделать?
— Как что? Помилуйте! Не будете же вы тут сидеть сложа руки, пока величайшее произведение ваше погибает. У меня есть лазейка к сиру де ла Тремуйлю. Надо хлопотать…
— Все равно, не успеем, — проговорил художник.
— Успеем, успеем! Мы напрямик, огородами, через плетень. Только скорее!
Увлекаемый монахом, Леонардо вышел из дома, и они пустились почти бегом к Миланскому замку.
По дороге фра Лука рассказал ему о своем собственном горе: накануне ночью ландскнехты разграбили погреб каноника Сан-Симпличано, где жил Пачоли, — перепились, начали буйствовать и, между прочим, найдя в одной из келий хрустальные изображения геометрических тел, приняли их за дьявольские выдумки черной магии, за «кристаллы гадания», и разбили вдребезги.
— Ну, что им сделали, — сетовал Пачиоли, — что им сделали мои невинные хрусталики?
Вступив на площадь Замка, увидели они у главных Южных Ворот, на подъемном мосту Баттипонте, у башни Торре дель Филарете молодого французского щеголя, окруженного свитой.
— Мэтр Жиль! — воскликнул фра Лука и объяснил Леонардо, что этот мэтр Жиль птичник, так называемый свистун рябчиков, учивший пению, говору и прочим хитростям чижей, сорок, попугаев, дроздов его христианнейшего величества, короля французского, — лицо при дворе немаловажное. Ходили слухи, что во Франции под дудку мэтра Жиля пляшут не одни сороки. Пачоли давно уже собирался преподнести ему свои сочинения — «Божественную Пропорцию» и «Сумму Арифметики» — в роскошных переплетах.
— Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне, фра Лука, — сказал Леонардо. — Ступайте к мэтру Жилю: я и один сумею сделать все, что нужно.
— Нет, к нему потом, — проговорил Пачоли в смущении. — Или вот что, знаете? Мигом слетаю к мэтру Жилю, только расспрошу, куда он едет, — и тотчас к вам. А вы пока прямо к сиру де ла Тремуйлю…
Подобрав полы коричневой ряски, юркий монах засеменил босыми ножками в дробно стукающих цоколях и побежал вприпрыжку за свистуном королевских рябчиков.
Через подъемные ворота Баттипонте вступил Леонардо на Марсово Поле — внутренний двор Миланского замка.
IV
Утро было туманное. Огни костров догорали. Площадь и окрестные здания, загроможденные пушками, ядрами, лагерным скарбом, кулями овса, ворохами соломы, кучами навоза, превращены были в одну огромную казарму, конюшню и кабак. Вокруг походных лавок и кухонных вертелов, бочек, полных и пустых, опрокинутых, служивших игорными столами, слышались крики, хохот, клятвы, разноязычная брань, богохульства и пьяные песни. Порою все затихало, когда проходили начальники; трещал барабан, играли медные трубы рейнских и швабских ландскнехтов, заливались пастушьими унылыми звуками альпийские роги наемников из вольных кантонов Ури и Унтервальдена.
