Пройдя несколько шагов, Леонардо увидел старуху, одетую в лохмотья, которая, стоя на улице перед ветхим домишком, только что развалившимся от пушечных ядер, среди нагроможденной кухонной посуды, домашней рухляди, пуховиков и подушек, протягивала голые, костлявые руки и вопила:
— Ой, ой, ой! Помогите!
— Что с тобой, тетка? — спросил башмачник Корболо.
— Мальчика, мальчика задавило! В постельке лежал… Пол провалился… Может быть, жив еще… Ой, ой, ой! Помогите!..
Чугунное ядро, разрывая воздух с визгом и свистом, шлепнулось в покосившуюся кровлю домика. Балки треснули. Пыль взвилась столбом. Кровля рухнула, и женщина умолкла.
Леонардо подошел к Ратуше. Против Лоджии Озиев у Меняльного ряда школяр, должно быть, студент Павийского университета, стоя на скамье, служившей ему кафедрой, ораторствовал о величии народа, о равенстве бедных и богатых, о низвержении тиранов. Толпа слушала недоверчиво.
— Граждане! — выкрикивал школяр, размахивая ножом, который в обычное время служил ему для мирных надобностей — чинки гусиных перьев, разрезывания белой колбасы из мозгов — червеллаты, изображения пронзенных стрелами сердец с именами трактирных нимф на коре вязов в подгородных рощах и который теперь называл он «кинжалом Немезиды». — Граждане, умрем за свободу! Омочим кинжал Немезиды в крови тиранов! Да здравствует республика!
— Что он такое врет? — послышались голоса в толпе. — Знаем мы, какая у вас на уме свобода, предатели, шпионы французские! К черту республику! Да здравствует герцог! Бейте изменника!
Когда оратор стал пояснять свою мысль классическими примерами и ссылками на Цицерона, Тацита, Ливия, — его стащили со скамьи, повалили и начали бить, приговаривая:
— Вот тебе за свободу, вот тебе за республику! Так, так, братцы, в шею ему! Шалишь, брат, дудки, — не обманешь! Будешь помнить, как народ бунтовать против законного герцога!
Выйдя на площадь Аренго, Леонардо увидел лес белых стрельчатых игл и башен собора, подобных сталактитам, в двойном освещении, голубом от луны, красном от зарева пожаров.
Перед дворцом архиепископа из толпы, похожей на груду наваленных тел, слышались вопли.
— Что это? — спросил художник старика-ремесленника с испуганным, добрым и грустным лицом.
— Кто их разберет? Сами, поди, не знают. Шпион, говорят, подкупленный французами, рыночный викарий, мессер Джакопо Кротто. Отравленными припасами будто бы народ кормил. А может быть, и не он. Кто первый под руку попался, того и бьют. Страшное дело! О Господи Иисусе Христе, помилуй нас, грешных!
Из груды тел выскочил Горгольо, выдувальщик стекла, махая, как трофеем, длинным шестом с воткнутой на конце окровавленной головой.
Уличный мальчишка Фарфаниккио бежал за ним, подпрыгивая, и визжал, указывая на голову:
— Собаке собачья смерть! Смерть изменникам!
Старик перекрестился набожно и проговорил слова молитвы:
— A furore populi libera nos, Domine! — От ярости народа избави нас, Боже!
Со стороны замка послышались трубные звуки, бой барабанов, треск аркебузной пальбы и крики солдат, шедших на приступ. В то же мгновение с бастионов крепости грянул выстрел, такой, что земля задрожала и, казалось, весь город рушится. Это был выстрел знаменитой гигантской бомбарды, медного чудовища, называвшегося у французов Margot la Folle, у немцев die Tolle Grete — Бешеная Маргарита.
Ядро ударилось за Борго-Нуово в горевший дом. Огненный столб взвился к ночному небу. Площадь озарилась красным светом — и тихое сияние луны померкло.
Люди, как черные тени, сновали, бегали, метались, обуянные ужасом.
Леонардо смотрел на эти человеческие призраки.
Каждый раз, как вспоминал он о своем открытии, — в блеске огня, в криках толпы, в гуле набата, в грохоте пушек чудились ему тихие волны звуков и света, которые, плавно колеблясь, как рябь по воде от упавшего камня, расходились в воздухе, пересекаясь, не сливаясь и храня средоточием место своего рождения. И великая радость наполняла душу его при мысли о том, что люди ничем никогда не могут нарушить этой бесцельной игры, этой гармонии бесконечных невидимых волн и царящего надо всем, как единая воля Творца, закона механики, закона справедливости — угол падения равен углу отражения.
Слова, которые некогда записал он в дневнике своем и потом столько раз повторял, — опять звучали в душе его:
«О, mirabile giustizia di te, primo Motore! — О, дивная справедливость Твоя, Первый Двигатель! Никакую силу не лишаешь Ты порядка и качества неминуемых действий. О, божественная необходимость! Ты принуждаешь все последствия вытекать кратчайшим путем из причины».
Среди толпы обезумевшего народа — в сердце художника был вечный покой созерцания, подобный тихому свету луны над заревом пожаров.
Утром 4 февраля 1500 года Моро въехал в Милан через ворота Порта-Нуово.
Накануне этого дня Леонардо отправился на виллу Мельци, Ваприо.
VIII
Джироламо Мельци служил при дворе Сфорца. Когда, лет десять назад, скончалась молодая жена его, он покинул двор, поселился в уединенной вилле, у подножия Альп, в пяти часах езды к северо-востоку от Милана, и зажил здесь философом, вдали от треволнений света, собственными руками обрабатывая сад и предаваясь изучению сокровенных знаний и музыки, которой был страстным любителем. Рассказывали, будто бы мессер Джироламо занимается черной магией для того, чтобы вызывать из мира загробного тень покойной жены.
Алхимик Галеотто Сакробоско и фра Лука Пачоли нередко гостили у него, проводя целые ночи в спорах о тайнах Платоновых Идей и о законах Пифагорейских Чисел, управляющих музыкой сфер. Но наибольшую радость доставляли хозяину посещения Леонардо.
Работая над сооружением канала Мартезаны, художник часто бывал в этих краях и полюбил прекрасную виллу.
Ваприо находилась на левом берегу реки Адды. Канал проложен был между рекой и садом. Здесь быстрое течение Адды преграждалось порогами. Слышен был непрерывный шум воды, напоминавший гул морского прибоя. В обрывистых берегах из выветренного желтого песчаника Адда стремила холодные зеленые волны — бурная, вольная; а рядом зеркально гладкий, тихий канал, с такой же зеленою горною водою, как в Адде, но успокоенною, укрощенною, дремотно тяжелою, безмолвно скользил в прямых берегах. Эта противоположность казалась художнику полною вещего смысла: он сравнивал и не мог решить, что прекраснее — создание разума и воли человеческой, его собственное создание — канал Мартезана, или гордая, дикая сестра его, Адда; — сердцу его были одинаково близки и понятны оба течения.
С верхней площадки сада открывался вид на зеленую равнину Ломбардии между Бергамо, Тревильо, Кремоной и Брешей. Летом с необозримых поемных лугов пахло сеном. На тучных нивах буйная рожь и пшеница заслоняли до самых верхушек плодовые деревья, соединенные лозами так, что колосья целовались с грушами, яблоками, вишнями, сливами — и вся равнина казалась огромным садом.
