— Страшно? — спросил он с ласковой улыбкой, чувствуя, как Франческо прижимается к нему.
— Нет, ничего, — с вами я не боюсь.
И помолчав, прибавил тихо:
— Правда ли, мессер Леонардо, — отец говорит, будто бы вы скоро уедете?
— Да, Франческо.
— Куда?
— В Романью, на службу к Чезаре, герцогу Валентино.
— В Романью? Это далеко?
— В нескольких днях пути отсюда.
— В нескольких днях! — повторил Франческо. — Значит, мы больше не увидимся?
— Нет, отчего же? Я приеду к вам, как только можно будет.
Мальчик задумался; потом вдруг обеими руками с порывистою нежностью обнял шею Леонардо, прижался к нему еще крепче и прошептал:
— О, мессер Леонардо, возьмите, возьмите меня с собой.
— Что ты, мальчик? Разве тебе можно? Там война…
— Пусть война! Я же говорю, что с вами ничего не боюсь!.. Вот ведь, как страшно здесь, а если и еще страшнее, я не боюсь!.. Я буду вашим слугою, платье буду чистить, комнаты мести, лошадям корм задавать, еще, вы знаете, я раковины умею находить и растения углем печатать на бумаге. Ведь вы же сами намедни говорили, что я хорошо печатаю. Я все, все, как большой, буду делать, что вы прикажете… О, только возьмите меня, мессер Леонардо, не покидайте!..
— А как же мессер Джироламо? Или, ты думаешь, он тебя отпустит со мной?..
— Отпустит, отпустит! Я упрошу его. Он добрый. Не откажет, если буду плакать… Ну а не отпустит, так я потихоньку уйду… Только скажите, что можно… Да?
— Нет, Франческо, — я ведь знаю, ты только так говоришь, а сам не уйдешь от отца. Он старый, бедный, и ты его жалеешь…
— Жалею, конечно я жалею… Но ведь и вас. О, мессер Леонардо, вы не знаете, думаете, я маленький. А я все знаю! Тетка Бона говорит, что вы колдун, и школьный учитель дон Лоренцо тоже говорит, будто вы злой и с вами я душу могу погубить. Раз, когда он нехорошо говорил о вас, я ему такое ответил, что он меня чуть не высек. И все они боятся вас. А я не боюсь, потому что вы лучше всех, и я хочу всегда быть с вами!..
Леонардо молча гладил его по голове, и почему-то вспоминалось ему, как несколько лет назад также нес он в объятиях своих того маленького мальчика, который изображал Золотой Век на празднике Моро.
Вдруг ясные глаза Франческо померкли, углы губ опустились, и он прошептал:
— Ну, что же? И пусть, пусть! Я ведь знаю, почему вы не хотите взять меня с собой. Вы не любите… А я…
Он зарыдал неудержимо.
— Перестань, мальчик. Как тебе не стыдно? Лучше послушай, что я тебе скажу. Когда ты вырастешь, я возьму тебя в ученики, и славно заживем вместе и уже никогда не расстанемся.
Франческо поднял на него глаза, с еще блестевшими на длинных ресницах слезами, и посмотрел пытливым, долгим взором.
— Правда, возьмете? Может быть, вы только так говорите, чтобы утешить меня, а потом забудете?..
— Нет, обещаю тебе, Франческо.
— Обещаете? А через сколько лет?
— Ну, через восемь-девять, когда тебе будет пятнадцать…
— Девять, — пересчитал он по пальцам. — И мы уж больше никогда не расстанемся?
— Никогда, до самой смерти.
— Ну, хорошо, — если наверное, только уж наверное — через восемь лет?
— Да, будь спокоен.
Франческо улыбнулся ему счастливой улыбкой, ласкаясь особенной, им изобретенной, лаской, которая состояла в том, чтобы тереться, как это делают кошки, о лицо его щекою.
— А знаете, мессер Леонардо, как это удивительно! Мне снилось раз, будто я спускаюсь в темноте по длинным, длинным лестницам, вот так же точно, как теперь, и будто это всегда было и будет, и нет им конца. И кто-то несет меня на руках. Лица я не вижу. Но знаю, что это матушка. Ведь я ее не помню: она умерла, когда я был очень маленький. И вот теперь — этот сон наяву. Только — вы, а не матушка. Но с вами мне так же хорошо, как с нею. И не страшно…
Леонардо взглянул на него с бесконечною нежностью.
В темноте глаза ребенка сияли таинственным светом. Он протянул к нему свои губы доверчиво, точно в самом деле к матери. Учитель поцеловал их — и ему казалось, что в этом поцелуе Франческо отдает ему душу свою.
Чувствуя, как у сердца его бьется сердце ребенка, — твердым шагом, с неутолимою пытливостью, за тусклым фонарем, по страшной лестнице железного рудника, Леонардо спускался все ниже и ниже в подземный мрак.
XIII
Возвратившись домой, обитатели Ваприо были встревожены вестью, что французские войска приближаются.
Разгневанный король в отмщение за измену и бунт отдавал Милан на разграбление наемникам. Кто мог, спасался в горы. По дорогам тянулись возы, нагруженные скарбом, с плачущими детьми и женщинами. Ночью из окон виллы виднелись на равнине «красные петухи» — зарево пожаров. Со дня на день ожидали сражения под стенами Новары, которое должно было решить участь Ломбардии.
Однажды фра Лука Пачоли, вернувшись на виллу из города, сообщил о последних страшных событиях.
10 апреля назначена была битва. Утром, когда герцог, выйдя из Новары, уже в виду неприятеля строил войска, главная сила его, швейцарские наемники, подкупленные маршалом Тривульцио, отказались идти в сражение. Герцог со слезами умолял их не губить его и клялся отдать им, в случае победы, часть своих владений. Они остались непреклонны. Моро переоделся монахом и хотел бежать. Но один швейцарец из Люцерна, по имени Шаттенхальб, указал на него французам. Герцога схватили и отвели к маршалу, который заплатил швейцарцам тридцать тысяч дукатов — «тридцать сребреников Иуды-предателя».
Людовик XII поручил сиру де ла Тремуйлю доставить пленника во Францию. Того, кто, по выражению придворных поэтов, «первый после Бога правил колесом Фортуны, кормилом вселенной», повезли на телеге, в решетчатой клетке, как пойманного зверя. Рассказывали, будто бы герцог просил у тюремщиков, как особой милости, позволения взять с собой во Францию «Божественную Комедию» Данте.
Пребывание на вилле с каждым днем становилось опаснее. Французы опустошали Аомеллину, ландскнехты — Сеприо, венецианцы — область Мартезаны. Разбойничьи шайки бродили по окрестностям Ваприо. Мессер Джироламо с Франческо и теткою Боною собирался в Киавенну.
Леонардо проводил последнюю ночь на вилле Мельци. По обыкновению, отмечал он в дневнике все, что слышал и видел любопытного в течение дня.
«Когда хвост у птицы маленький, — писал он в ту ночь, — а крылья широкие, — она сильно взмахивает ими, повертываясь так, чтобы ветер дул ей прямо под крылья и подымал ее вверх, как я наблюдал это в полете молодого ястреба над каноникой Ваприо, слева от дороги в Бергамо, утром 14 апреля 1500 года».
