Нам обещали, что в Ленинграде отпустят в увольнение, но в увольнение нас никто не отпустил. Мы, человек, наверно, пятнадцать, взяли и ушли в самоволку. Вечером вернулись, и сразу меня вызывают к командиру роты. Я думаю: ну всё, пошёл под суд! Захожу к нему: «По вашему приказанию курсант Топтыгин прибыл!» Он спрашивает: «На сколько записываешься на заём?» - В то время проходила подписка на государственный заём. Я отвечаю: «На сто рублей». Он спрашивает: «А деньги когда?» Я говорю: «Сейчас», - достаю из кармана деньги. Он спрашивает: «А в фонд обороны есть что-нибудь сдать?» Я говорю: «Есть». У меня был под гимнастёркой шерстяной свитер. Я снял гимнастёрку, снял этот свитер и бросил в угол. Гимнастёрки у нас были синие, милицейские, наверно, за неимением других. Брюки выдали зелёные, а гимнастёрки синие, диагоналевые. Одел снова гимнастёрку, спрашиваю: «Разрешите быть свободным?» - «Да, свободен». В общем, нам за самоволку ничего не было.
На следующий день, это было, кажется, уже четвёртого апреля, за нами приехали «покупатели». Никакого звания нам не присвоили, все остались рядовыми, да и войну я окончил в звании младшего сержанта, правда, на должности старшины батареи. Просто рядовой радист, я передавал восемьдесят знаков цифрового, семьдесят пять - буквенного и семьдесят знаков смешанного текста в минуту. Мне удалось отпроситься сбегать к матери, сказать, что меня отправляют на фронт. Мама и одна девушка, которая мне очень нравилась, пришли меня проводить. Нас, пятнадцать человек, посадили в «полуторку» и повезли по льду Ладожского озера, это было пятого апреля 1942 года. В Кабоне нас высадили, и дальше мы шли пешком. Двигались вдоль настила, по которому ехали машины и повозки. Мы шли по снежной тропе, идущей вдоль настила. Впереди нас верхом ехал старший лейтенант. Вдруг раздался взрыв, вероятно, лошадь наступила на фугас. Мы бросились вперёд, но ничего не нашли - ни от лошади, ни от старшего лейтенанта.
Я попал в 33-ю гвардейскую стрелковую бригаду, которая стояла в обороне у деревни Малиновка. Никакой деревни там уже не было - стояли одни трубы, всё было сожжено. Я после войны пытался найти это место на карте, но сейчас этой деревни не существует. Помню, упоминалось Погостье, потом было такое название: Заячья Поляна, в общем, в тех местах.
Трое нас, радистов, пришло в эту бригаду. Нам говорят: «Вот идите сюда, там старшина вас устроит». Мы пришли, видим - огромный шалаш. Старшина выходит и говорит: «Так как вы радисты, стройте себе отдельный шалаш!» А как? Кругом всё вырублено, мои товарищи еле двигаются, топор зазубренный. В общем, кое-как построили что-то, развели маленький костёрчик, я говорю им: «Снимайте, ребята, сапоги, будем сушить портянки». А меня старшина назначил в наряд - охранять их шалаш. Ну я отстоял свои два часа, потом высушили мы свои портянки, а у моих товарищей распухли ноги, и им сапоги не одеть, а сапоги у нас были очень хорошие, яловые.
На следующий день утром пришёл лейтенант-радист и принёс радиостанцию «РБ», две упаковки, и говорит: «Ну, давайте я вас проверю». Я говорю: «А чего их проверять? Смотрите, товарищ лейтенант, они сапоги не могут одеть, у них ноги опухли». Он посмотрел, позвал этого старшину и говорит: «Немедленно отправить в госпиталь!» А мне говорит: «Ну а с тобой мы сейчас займёмся. Разворачивай радиостанцию, настраивай, будешь передавать радиограмму и принимать». Я развернул радиостанцию, он дал текст радиограммы и дал позывные. Я связался с радистом, позывные которого он мне дал, передаю, что «прими радиограмму». Я передал радиограмму, а он мне в ответ передаёт: «Не понял, повтори». Лейтенант говорит: «Там такой радист... так что ты помедленней». Я помедленней, он принял и мне передаёт, что «прими радиограмму». Я от него радиограмму принял, отдал этому лейтенанту, он посмотрел и говорит: «Всё, я беру тебя в роту разведки». Привёл он меня туда, а командир роты, старший лейтенант, мне говорит: «Ты со своей бандурой ближе чем на пятьдесят метров ко мне не подходи!» Я потом спросил там, что почему, мне говорят, что «до тебя был радист, немцы запеленговали и накрыли. Радиста убило, радиостанцию разнесло в пух и прах, а его контузило, поэтому он теперь не подпускает вашего брата к себе».
Одеты мы были в ватные брюки, фуфайку и шинель. Маскхалатов даже у нас в разведроте не было.
Старшина не давал мне сразу есть обед, а делил его на три части, боялся, что после голода у меня будет заворот кишок. Они все были старше меня. «Старики» нас, молодых, оберегали, не давали высовываться, что не лезь как бы вперёд батьки. А я что был - мальчишка. Правда, я всего-то там пробыл 22 дня.
Местность в тех местах заболоченная, поэтому окопов у нас не было, а были завалы. У немцев завал и у нас завал из деревьев, расстояние, может, 40-50 метров, можно было переговариваться. Немцы кричали нам: «Рус, не стреляй, мы обедать будем!» Тогда как раз пришло пополнение. Не знаю, какая у них была национальность, они по-русски почти не говорили, у них командиры были русские, а политработники - той же национальности. Одеты они были в тонкие шинели зелёного цвета - английские, наверно. У нас у всех были вещмешки, а у них - ранцы. Их там все называли «елдаши», а что это такое, я не знаю. Когда одного из них ранит, например в руку, то он идёт в тыл и с ним идут ещё двое. Наша рота разведки не на передовой была, а немножко в глубине, мы говорим: «Ранен-то он, пусть идёт в санбат». Они говорят, вроде того, что «мы его сопровождаем». Потом, когда одного из них ранит, они собирались в кучу и начинался вой, а немцы на звук туда ещё мину. Поэтому потери среди них были большие.
27 апреля мы пошли на задание к немцам в тыл. Выдали «НЗ» - пшённый концентрат и банку нашей консервированной курятины. Это было рано-рано утром, ещё до рассвета. Шли цепочкой, один за одним, и наткнулись на немецкий, ну, типа блиндаж. Услышали сразу: «Хенде хох!» Кто-то побежал, ну и все побежали. Немцы открыли огонь из миномёта. Разорвалась мина, один осколок мне попал в бровь, а другой - в ногу. У меня была радиостанция, приёмник и передатчик, а у другого солдата - упаковка питания. Они все ушли, а я, раненный, остался на нейтральной зоне. Сознание я не терял, на всякий случай приготовился, у меня был автомат «ППШ» с тремя дисками, три гранаты на поясе, ещё три в вещмешке, думал: «В случае чего подорву и себя, и радиостанцию». Но не пришлось, немцы, наверно, слышали, как наши убегали, потому что ночью болото подмораживало и было слышно, как идут. А нас шло 33 человека: тридцать разведчиков и трое радистов - этот лейтенант и нас двое. А был приказ Иосифа Виссарионовича: за утерю техники отвечает командир, а со мной - приёмник и передатчик. В общем, меня искали, и ближе к вечеру - около пяти часов - два разведчика меня нашли, перевязали, взвалили на плащ-палатку и притащили в роту. Старшина погрузил меня в тележку и на лошади повёз в санбат. Привезли в госпиталь, обработали раны, вытащили торчавший из брови осколок, потом из этого медсанбата отправили в Жихарево.
Интервью и лит. обработка А. Чуприна
Духовный Михаил Абрамович
