Только он сам и есть Змей Горыныч.
– Сдается мне, брате, он нам не верит, – воевода мельком глянул на своего младшего брата: тот смотрел на Липняка с лукавой улыбкой на ярких устах. – А напрасно. Мы ведь ему предлагаем честную сделку. Он показывает нам дорогу к тому месту, где держат наших лошадей, а я даю волю его матери и двум сестрам. Сразу, как только вернусь в Киев. Да неужели свои мать и сестры не стоят в его глазах каких-то чужих лошадей? Что покон родовой об этом говорит?
Липняк не хотел ему отвечать, но в памяти само собой всплыло крепко затверженное еще в раннем детстве. «А се покон седьмой – род свой превыше всего береги, во всякой беде родичам помощь подавай по всем своим силам».
– Послушай, отроче! – ласково, как родному меньшому брату, сказал Лют и даже слегка наклонился к пленнику. – Мы тебе истовое дело предлагаем. Твоих мать и сестер жидины увезут на Волгу, продадут за море Гурганское, и будут они там всю жизнь сарацинам ноги мыть. И все такое. И по тебе плакать, потому что ты умрешь прямо сегодня, еще и звезды не взойдут. И очень больно умрешь. А кто-то из тех двоих, – он кивнул в сторону, где сидели двое других пленников, – все равно покажет это ваше урочище. Второй глаз пожалеет, как первый вынут ножом каленым. И мы вернем наших лошадей. Но только ты умрешь, отчаянно желая смерти поскорее, а твои женщины сгинут в чужих краях. А можешь ведь жить дальше. Со всей семьей. Разве не лучше?
Все это Липняк видел очень хорошо. И мучительную смерть, и возвращение домой, в Малин, чтобы снова жить с матерью и сестрами… Эта прежняя жизнь и сейчас еще казалась ему совсем близкой, как будто она потерялась где-то неподалеку. Нужно лишь чуть подождать – она вернется.
Берест сказал ему, что так оно и бывает. К тому, что жизнь изменилась навсегда, привыкают не сразу.
– Вы…
Он запнулся, не смея в лицо сказать Свенельдичам «вы обманете».
– Думаешь, мы лжем? – безо всякой обиды отозвался старший. – Напрасно. Посмотри на меня.
Он сказал это мягко, без давления, но в низком уверенном голосе его была колдовская сила. Простым словам она придавала силу не приказа даже – заклинания, способного передвинуть и дерево.
Липняк поднял глаза, будто очарованный. Медленным, плавным движением Свенельдич-старший вытянул из ножен свой меч. Черные разводы на клинке – будто прожилки в гладком дереве, «яблоко» и перекрестье – черненого серебра с варяжским узором.
– Если я солгу, то да не подаст мне помощи Перун, да не защитит меня мой щит, да поразит меня мое же оружие, – произнес Мистина и с благоговением слегка прикоснулся губами к основанию клинка. – Такой клятвой скрепляют договоры между державами. Если ты думаешь, будто я могу нарушить ее из-за отрока вроде тебя, то ты глупец. И род такого глупца не достоин спасения.
– Так ты правда… их отпустишь?
– Правда! – Мистина улыбнулся, будто переводя торжественное обещание на понятный простаку язык.
Липняк невольно следил глазами за мечом, пока воевода убирал его в ножны. Это был первый «корляг», который он видел в жизни, и в мечах он разумел, как барсук в поконе вирном, но не требовалось много знать, чтобы понять огромную ценность этой вещи. Сам вид клинка и набора говорил: это сокровище, это святыня. Свой меч киевский воевода не предаст, чтобы меч не предал его.
Выбор оказался очень прост. Мучительная смерть себе и близким, чтобы дорогу к Божищам показал кто-то другой. Или…
– А не долго ли ты с ним толкуешь, воевода? – Один из телохранитей, стоявший в трех шагах, положил руки на пояс, окидывая Липняка оценивающим взглядом. – Отдал бы ты мне его сразу – он бы у меня уже сейчас заговорил, соловьем запел, касть облезлая!
– Мы уже столковались, – воевода улыбнулся Липняку, будто лучшему другу. – Ведь правда?
* * *
Мало радости – без огня и крова сидеть в мрачном лесу предзимья под дождем. Однако когда в сумерках небо заплакало, русы обрадовались. Мистина с благодарностью смотрел на плотно затянутый пеленой темнеющий свод; холодные капли стекали по его лицу, слух ловил бесчисленные шорохи и шелест, производимый дождем в лесу. Боги на их стороне. Уж кому, как не Мистине, было знать, как мерзко и противно нести дозор в непроглядную, дождливую ночь предзимья, когда вся летняя зелень уже мертва, а снег еще не пришел ее хоронить. Промозглый осенний холод куда хуже зимнего, и стоишь, полуслепой и полуглухой, один против безграничной непроглядной тьмы, и все то жуткое и неведомое, что есть в этой тьме, – против тебя…
Мистина знал все это куда лучше, чем те двое древлян, что с наступлением темноты появились на валу и стали ходить каждый по своей половине круга: один слева от ворот, другой справа. Отсюда не было видно самих дозорных, но видны были смоляные витени у них в руках. Каждый доходил до костра у ворот – там наверняка тоже сидели люди, – потом снова брел к дальней стороне. Там дозорные встречались, разворачивались и возвращались назад. Раз или два каждый подходил к тыну вплотную, перегибался через верх, доходивший до груди, и заглядывал в ров. Но едва ли свет витеня достигал дна – разве что освещал покатый склон под самым тыном.
Понимают ли эти двое, что их самих из темноты видно куда лучше, чем им самим видно в этой темноте хоть что-нибудь? Что чавканье грязи под собственными ногами заглушает звуки приближения врага? Едва ли. Эти люди несут дозор впервые в жизни. И времени приобрести опыт у них не будет.
После утренней стычки дружина Мистины уменьшилась на десять человек: шестеро убитых, четверо раненых и не пригодных к бою. Десяток Доброша, со всеми легкоранеными, остался при лошадях, на урощище Мистина мог бросить лишь около тридцати человек. Расположились в лесу, шагов за полтораста от городища. Им могло бы сильно навредить, оставь Миляй дальние дозоры – скрытые в лесу шагов за сто от Божищ, – но Липняк сказал, что такого не водится. Древляне несли дозор, охраняя себя и добычу, но особенно не ждали, что русы придут к ним сюда.
– Дренги, поджигать мы ничего не будем, – сразу сказал Мистина, когда лазутчики осмотрели городище и вернулись на поляну. Близ воеводы стояли десятские, остальные теснились вокруг; в быстро густеющей тьме оружников почти не было видно. – Там мой груз, и он мне очень дорог. Начнись пожар – от него и пепла не соберешь, и это будет большое несчастье. Я с Анундом за такой товар полвека не расплачусь, а про урон чести и не говорю. Так что сами ничего не поджигаем и стараемся, чтобы строения не загорелись. Слишком темно, искать мешок придется долго, а спросить, я думаю, будет уже не у кого. У кого есть мысли, как брать эту кочку?
Мысли были у многих. «Мы в Греческом царстве города брали, – напомнил Ратияр. – Ираклию помните? После нее вот это – как два пальца облизать».
– Их там больше, чем нас, – заметил Алдан. – Раза в два.
– Значит, каждый прикончит двоих.
– Мне мало двоих! – возмутился Асбьёрн.
– А девки там есть?
– Только лошади. Пойдет?
