– В сагах есть, что иным удавалось. Но я пока не видел.
– Не завидуй долгой жизни. А то пожалеешь, что не успел умереть на поле боя, пока еще мог выйти туда… не только чтобы умереть!
Мистина дернул углом рта. Он уже столько раз в своей жизни бывал на грани смерти, что если и думал, как же именно в конце концов умрет, то без сердечного трепета. Вместо ответа он слегка потер верхнюю часть груди – где остались уже едва заметные, тонкие шрамы из битвы под Ираклией Понтийской…
– Ну так чего ты хочешь? – Етон невольно проследил за его рукой. – Чтобы я поклялся…
– Что ни одно существо, живое или мертвое, никогда не узнает от тебя того, что я сейчас тебе расскажу. Это такая тайна… что даже нам с тобой лучше знать об этом как можно меньше. Со временем, возможно, она и перестанет быть тайной. Но когда это время придет, ты уж сам это поймешь, обещаю.
– Да буду я расколот, как золото, моим же оружием, – Етон на ладонь вытянул меч из ножен и, склонившись к коленям, прикоснулся бледными губами к основанию клинка.
Так он мог бы приложиться ко лбу или к руке прекрасной, желанной женщины, обладать которой уже не в силах…
– Так в чем дело? – Етон переложил меч на одеяло лежанки и посмотрел на Мистину.
– Как ты знаешь, – Мистина глубоко вдохнул, – Эдгит, супруга Отто, умерла три или четыре года назад. Такому человеку не годится сидеть на престоле без королевы. А Эльга, как ты теперь знаешь… тоже вдова…
– Троллева матерь! – охнул Етон, вытаращив на него глаза.
Мистина слегка кивнул, опустив веки, будто говоря: да, именно так, как ты подумал.
– Ни один из них не сыщет себе пары лучше: Отто – мужчина в расцвете сил, ему еще нет сорока. Эльга – прекрасная женщина на тридцатом году. Оба они высокого рода, умны, правят могущественными державами. Мудрено ли, если, лишившись супругов, они ищут новых друг в друге? И теперь ты поймешь, почему я привез горностаев для передачи людям Генриха – для Отто.
– Почему? – пробормотал Етон. Ошеломленный, он был не в силах разгадывать загадки.
– Горностай – это почти та же куница. Посылая Отто в дар горностаев, она дает понять, что не прочь найти в нем нового господина…
[12] Но раз Эльга – вдова и одежды ее белы, то и куницы тоже белые.
– Так это… ее сватовство? За Отто?
Мистина снова опустил веки, ненавидя самого себя. Великолепие собственной выдумки не радовало, а скорее пугало своей правдоподобностью.
– И что Отто? – Етон подался к нему, вообразив, как землями на восток и на запад от его владений совместно правят высокородные супруги. – Согласен?
– Ты сказал, будто знаешь, что бавары привезли для меня. Что они привезли?
– Мечи привезли… «корляги».
– Ну если Отто в ответ прислал мечи… сам догадайся, в чем суть ответа.
– Он согласен?
– Я бы счел такой ответ за согласие. Но Эльге не пристало выходить замуж в белых одеждах вдовы, и пока Отто обещает ей военную помощь. Коли будет в том нужда, эти десять мечей превратятся в десять тысяч. Вот таков смысл этого обмена дарами. А я что-то не слыхал, чтобы за брачные дары где брали мыто, так что… твой упрек мне был несправедлив. Но я на тебя не в обиде, ведь ты никак не мог знать сути дела.
– Но древляне баяли… – Етон нахмурился.
– Ну а им-то откуда было знать? Сигге Сакс солгал, когда изменил моему отцу. И пытался совещание наше разрушить, чтобы от Эльги союзника отвадить. Ведь если нас поддерживает Отто, древляне против нас будут что лягушка против двух медведей. Ну а теперь, пожалуй, – Мистина встал и взял с мешка две белые шкурки, – пойду-ка я делу венец подведу. Заждались меня Генриховы люди.
Етон не ответил, и он вышел. Когда Мистина проходил через гридницу и двор, лицо его не выражало ничего.
Может, опомнившись, Етон и усомнится. Но не захочет ставить под удар свою седую голову, мешая брачным переговорам таких людей, как княгиня киевская и король германский, если это все же правда…
Уже сидя в гостевом доме и глядя на баварский сундук, Мистина сам едва верил тому, что сделал. И не знал еще: Один подсказал ему эту мысль – во спасение или Локи – на погибель.
Она бы уж верно его убила, если бы узнала… Мистина закрыл глаза – при мысли о том, что Эльга могла бы проведать, как лихо он просватал ее за Отто, ему стало жутко.
– Ну хоть расскажи… – подал голос Лют, – при чем здесь Бальдр.
Мистина поднял веки, но еще немного помолчал.
В конце зимы Люту будет восемнадцать! А он даже не знает, как парня воспитывали…
– Ты ведь знаешь сагу о Бальдре?
– Где «доброго Бальдра стали тревожить зловещие сны»?
– Да. Помнишь, когда Бальдра уже возложили на погребальный костер, Один что-то шепнул мертвому сыну?
– Помню…
– А что шепнул?
– Разве об этом кто-то знает? Никто ведь не слышал. Только сам мертвый Бальдр…
– Никто не слышал, но мудрые люди давным-давно догадались… Говорят, что Бальдр – сын Одина.
Мистина вгляделся в напряженно-ожидающие глаза брата. Карие при тусклом свете огня, они были полны почти детского желания узнать взрослую тайну. Только подумать: этот самый человек промчался мимо него на стрелков позади древлянской засеки, твердо зная, что стрелы всегда попадают в кого-нибудь другого… и в этом тоже сказалась его юность.
– Но на самом деле Бальдр – и сам Один тоже. И Локи, виновник смерти Бальдра, – тоже Один. Всеотец существует в трех обликах. Однажды он принес себя в жертву самому себе, чтобы обрести мудрость и поймать огненные руны в черной тьме. И во второй раз он тоже совершил подобное приношение: своей волей – волей Локи – пронзил свое сердце – сердце Бальдра. В облике Бальдра он сошел во тьму Хель, чтобы там переждать, пока будет рушиться мир и гибнуть боги. А потом, когда из нового моря возникнет новая земля, он возродится и станет править миром.
– «Горе забудется, Бальдр возвратится…» – очарованно пробормотал Лют. – А на самом-то деле возвратится Один?
Никогда раньше Мистина не рассказывал ему сказок. Первый рассказ, услышанный от старшего брата, казался средоточием всей божественной мудрости.
– Но… почему я – как Бальдр?
– Потому что ты, – Мистина слегка ткнул его пальцем в грудь, – это я. И если со мной что-то случится, ты должен выжить и… сделать то, чего я сделать не успел. Теперь понял?
– Да. Как Бальдр – это Один, так я – это ты.
– Истинно.
– Только не такой умный… – Лют жалобно наморщил свои пушистые брови, – а жаль!
