Он почти ощутил сейчас тот поцелуй. Накатил жар, забилось сердце, в душе заныла тоска. Йотуна мать! Эльга, драгоценнейший смарагд земли Русской… Теперь ей не на кого больше положиться – только на него. Потому что Ингвара больше нет! Она ждет его в Киеве. Он обещал ей вернуться поскорее – едва ляжет снег.
– Мой меч при мне, – Мистина положил руку на черненую рукоять Воронова Крыла. – Назначь время, Етон, только не тяни. Мне восвояси пора.
* * *
– Князь говорит: коли никто из вас на своих людях вины не признает, присуждаю вам поле, пусть Перун покажет, за кем правда. А ваш боярин говорит: не боюсь, пойду на поле, потому как правда за мной и меч у нас есть русский, Ингорев…
Берест, хоть и был голоден, даже перестал жевать и слушал, ловя каждое слово. Рыжая Летава, похожая на веселую летнюю веверицу, сидела напротив него с лукошком на коленях, уже выложив хлеб, сало, печеные яйца, две репы и связочку вяленых карасей.
– Красила пойдет со Свенельдичем на поле? – переспросил он. – Со старшим?
– Ну да, с воеводой. Свенельдич просил поскорее срок назначить, дескать, недосуг ему. На третий день уговорились. Здесь, на Божьей горе, на месте священном, у богов на виду.
– И что, – Берест взглянул на девушку исподлобья, ожидая приговора судьбы из ее ярких, как спелая малина, уст, – до смерти?
– Ну да. Свенельдич сперва сказал – чтобы из круга вытеснить, а ваш сказал: нет, до смерти. Мне, говорит, жизни своей жалеть нечего, а вот если с Перуновой помощью тебе по заслугам воздам…
Берест опустил лицо, впиваясь пальцами в нечесаные волосы.
Красила будет убит. Зарублен киевским мечом прямо здесь, перед этими вот богами, под чьим покровительством Берест жил с ночи.
Внутри вала Божьей горы он был в безопасности: никто не возьмет его отсюда силой, ни Мистина, ни даже Етон. И все же он умолил Бегляну не выдавать, что он здесь. Защита богов не помешает Семираду или еще кому-то из бояр прийти сюда, задать ему вопросы и перед ликами этих вот богов взять клятву, что ответы правдивы. И ему придется признать, что это он все устроил: придумал, как выманить младшего Свенельдича с княжьего двора, поставить Намолку к тыну сторожить, Косача с Радивой посадить за углом тына с сулицами. Сам он, вдвоем с Катуном, притаился в проеме между дворами и ждал, пока Свенельдич пройдет мимо него. И он, и Намолка знали Люта в лицо – Свенельдова сына многие в земле Деревской знали. Правда, расчет был на то, что к молодой вдове парень пойдет один. Тогда все было бы кончено единственным броском – уж один из двоих не промахнулся бы, разоритель Малина рухнул бы на мерзлую грязь, пробитый насквозь, а они тихо исчезли бы… Его бы только утром и нашли. Сулицу вынуть – и никаких следов. Это было так просто, что Берест оставил дело Косачу и Радиве, а себе назначил зайти сзади, если у тех не сладится и Свенельдич побежит назад.
Русов оказалось трое. Но и троих впятером бояться было не с руки.
И вот… он один из пятерых выжил. А теперь за его вину погибнет и Красила! Пусть Свенельдич с оружием в руке впятеро сильнее – беда не в этом. Беда в том, что Красила не знает правды, а боги знают. И поразят его смертью за неведомую ему вину.
– А про меня говорили что-то? – Берест опустил руки и взглянул на девушку.
Она смотрела на него с сочувствием. Знала бы она, как он был себе противен.
– Ваш боярин говорил, небось убили тоже и в реку сбросили. – Летава вздохнула.
– Сходишь к нему?
– К боярину вашему?
– Да. Скажи, пусть не боится, я выйду… к князю пойду. Только пусть он отроков за мной пришлет, а то меня эти прямо во дворе зарубят, слова сказать не дадут…
– Не ходи никуда! – Летава вскочила и даже попыталась загородить собой дверь. – У тебя, спасибо чурам, боярин есть – как он скажет, так ты и сделай. Ты сам уж вон чего придумал! Слушай лучше, что старшие говорят! А сам будешь думать, когда станешь старшим!
Судя потому, как привычно она это выложила, слышала не раз. Видать, от бабки. Или от матери. Береста тоже с детства этому учили. И вот оказалось, что старших над ним больше нет, а учиться думать уже некогда…
* * *
Берест не удивился, когда уже в темноте Летава вернулась, ведя за собой Красилу. У того был при себе коровай хлеба в рушнике и кусок мяса в миске.
– Это я богам принес в благодарность, что хоть ты нашелся! – Он потряс своими дарами, сложил их на лавку и подошел обнять Береста. – Сынок! Я уж и тебя оплакал, думал, совсем горе, и тела даже нет, чтоб хоть погрести по-людски! Думал, мало беды, что сгинул, так еще и бродить будет упырем голодным… будто эти бесы киевские! Так чего ты надумал? – Он отстранился. – К князю идти? Тебе в видоки нельзя, ты отрок, да и сам в деле…
– Я повинюсь перед ним, – Берест потупился от стыда. Признаться самому Красиле, как подвел его и товарищей, было куда тяжелее, чем Етону, хоть сиди с тем в ряд еще десяток князей. – Правду открою. Моя во всем вина, боярин. Прощенья просить не смею, не заслужил я. Коли меня Етон русам отдаст – пропадай моя голова. Да не хочу, чтобы ты за мою вину смерть принимал.
– Какую правду? В чем сознаешься?
Не поднимая глаз, Берест все рассказал: что и как он задумал, как все было устроено и что из этого вышло. Красила слушал молча. Потом отошел, сел на лавку и взялся за голову.
– Ой, деды, деды мои… – бормотал он, раскачиваясь. – Чем же мы вас, деды наши, прогневили? Чем богам досадили? Или худо молили? Или дурно угощали, не почитали? Заветы и поконы нарушали?
Берест молчал. Чем тут оправдаешься? Из-за него погибли четверо своих – тех, кто мог заменить ему братьев. Но даже его выдача не избавит от позора Красилу – он из древлян старший, он за все, что они, безумцы, натворят, в ответе.
– Ну вот и смерть моя… – наконец Красила поднял голову, но на Береста не глядел. – Здорово пожил – пятый десяток кончается, пора и честь знать. Да если бы с честью… Смерть приму наглую, позорную. И себя, и весь род деревский срамом покрою, будто облаком.
– Да не ходи на поле! – взмолился Берест. – Зачем твоей еще кровью зверей этих радовать! Слух пойдет – опять русы древлян побили, боги их, древлян, неправду обличили! Я себя выдам Етону, ты… примешь… признаешь…
– Что вина вся наша, а я перед ним лгал, хоть и по неведению. Ой, деды мои! – Красила снова спрятал лицо в ладонях, не в силах вынести на старости незаслуженный позор.
– Ну, хочешь я пойду в реку брошусь? – в отчаянии предложил Берест.
Ему уже было все равно. Белый свет опротивел и все, что в нем. А пуще всего опротивел он сам, молодец неудалый.
– Сиди, – Красила махнул рукой. – Подумать надобно, как быть… Я-то мнил, моя правда, боги мне дадут на поле одолеть. А зарубил бы я Свенельдича – вторую голову бы снес у змея.
– Да голов у них этих больно много… Думали, одна, оказалось, три. Теперь думаем, три, а выйдет девять… двенадцать…
