– Пока Эльга за нас – не так чтобы очень плохо. Я сам отомстил за Ингвара, на моем ноже, – Мистина коснулся белой рукояти скрама на поясе, – была Маломирова кровь. Я ее привез – от сорочки кусок отрезал и вытер – и в гриднице боярам и старцам показал. Тебе покажу, но после – Эльга лоскут у себя заперла. Она верит мне… говорит, что верит…
Он закрыл глаза и замолчал, но видно было, как глазные яблоки тревожно перекатываются под опущенными веками. Маломирова кровь – еще не все. Еще до того скрам Мистины окрасился собственной его кровью. Это была цена возвращения доверия Эльги. Он отдал во власть княгини свою жизнь, но об этом знали только они двое. Гибель Ингвара нанесла ужасный удар державе русов, но если бы она разрушила доверие между его женой и его воеводой, это дерево не устояло бы. Вдвоем они дали первый ответ беде, одержали первую победу и тем проложили себе дорогу к дальнейшей борьбе. Но сколько еще всего оставалось впереди…
– Ты же был при погребении отца? – тихо спросил Лют.
– Да. – Мистина кивнул. – И Ингвара тоже. Для него и гридей выложили общую краду. Древляне не хотели делать ему русскую могилу, да и что я мог дать ему с собой? При них были только походные пожитки. Даже меч Ингваров не нашли.
– Как так?
– Его добивали в реке. Она видела, – Мистина прикусил губу и оглянулся на дверь, куда вышла Ута, оставляя братьев наедине. – Он отступал в реку и получил сразу две смертельные раны уже по пояс в воде. Он упал назад, и меч выпал в воду. Эти псы спешили его добить, не догадались поискать меч, а его же сразу унесло. Но оно и к лучшему. Они не отдали нам оружие, то, что потом собрали. Сказали, что это их добыча и они ее богам поднесут. Не знаю, как бы я спал, если бы тот стервец Гвездобор, или Маломир, или Сакс получил Волчий Зуб и ходил хвастался.
Мистина невольно прижал ладонь ко лбу, заслоняясь от такого позора.
– Пусть лучше в реке лежит…
– Так все это затеял Сакс?
Старший отцов оружник, правая рука Свенельда… Опытный толковый человек, сильный воин, Сигге был опорой дружины и своим влиянием на нее уступал лишь самому вождю.
– И его приятели, «старики», – кивнул Мистина. – Эллиди, Ашвид. Они всем заправляли и соблазнили всю дружину. Пойми, – легко угадывая смятение брата, Мистина шагнул ближе и положил руку ему на плечо, – отец никогда бы такого не позволил. Отец был верен Ингвару, как своей чести. Ты был еще мал, в годы между первым и вторым походами на греков… Тогда здесь тоже было все непросто… Ингвар ушел в дань, а зимой Грознята черниговский и Хельги Красный предлагали мне не пускать его назад, взять Эльгу в жены и самому сесть на киевский стол.
– Что-о? – впервые об этом слыша, Лют вскинул голову и вытаращил глаза.
Он знал, что род отца очень хорош и по женской ветви связан родством со Скъёльдунгами. А матерью Мистины к тому же была дочь князя ободритов, так что старший сын Свенельда унаследовал королевскую кровь от обоих родителей. Но представить его на киевском столе, мужем княгини… Почти как если бы ему предложили один из двенадцати престолов в Асгарде.
– И поначалу это могло бы получиться. Но отец показал мне плеть, – Мистина взглянул на ларь у двери, где лежала его плеть, в ту же памятную зиму подаренная ему Свенельдом. – И я понял, что он не советует мне этого делать, – Мистина улыбнулся, думая о том, чего не мог рассказать Люту. – И как день ясен, он был прав. Понимаешь? Отец не хотел даже киевского стола для меня, потому что это была бы измена. Лишнее честолюбие губит. И он вовсе не желал делать Дерева своим наследственным владением и отнимать у киевских князей, после того как сам захватил для них эту землю. Те люди, что пошли против Ингвара, предали и своего покойного вождя тоже.
Лют молчал. Тяжко было думать о предательстве тех, с кем он вырос, но теперь хотя бы становилось ясно, на чьей стороне он сам. На той, где отец.
– Что теперь? – наконец спросил он.
– Мы скоро пойдем туда, – как о вполне обычном деле ответил Мистина. – За моего побратима Ингвара я отомстил. За Ингвара – князя русского – мстить будем мы все. Весь род русский. А что касается нас, тебя и меня… нам придется не быть раззявами в этом походе, чтобы ни одна сорока не смела даже мысленно обвинять нас в предательстве. Понимаешь? – Мистина наклонился ближе к брату и взглянул ему в глаза, карие при свете масляного светильника на столе. – Сейчас, когда мы с Эльгой уже развернули удачу лицом к себе, найдется немало отважных витязей, желающих стяжать себе славу на деревской крови. Но мы с тобой должны быть на острие этого меча. Обязаны – перед собой, перед памятью отца, перед честью наших предков Скъёльдунгов.
И даже в этот тяжкий час Лют воспрянул духом от этих слов. Его знатный брат, сын ободритской княжны, сказал «мы» о нем и о себе, как о равных, признал и его, сына челядинки, таким же потомком старинного рода датских конунгов.
– Мы должны быть впереди всех. Пусть даже умереть – но не отстать и никого не пропустить вперед. Теперь нас лишь двое, мужчин нашего рода, ты и я. И если к тому дню, когда последние уцелевшие древляне будут брошены к ногам Эльги и Святослава, мы оба будем живы – с меня приличный меч.
Лют не сдержал улыбки – в первый раз с того часа, когда шел за Бернишей к Тормару, чтобы узнать все эти новости. Приличным мечом в семье назывался рейнский клинок, так называемый «корляг» с клеймом и золоченым набором – какой был у Свенельда и какой сейчас лежал на скамье, снятый Мистиной вместе с плечевым ремнем. Для Люта получить такой было бы почти то же, что сесть в круг двенадцати богов на небесных престолах.
Но дело-то не в этом. Лют опустил голову, с трудом подбирая слова для того, что переполняло грудь.
– Каково бы ни было мое оружие… – выдохнул он, – пусть оно убьет меня, если я не докажу… что я сын своего отца…
По жестким чертам Мистины вдруг расплылась улыбка, и от нее это усталое лицо стало ясным и красивым, будто солнце. А в глазах его мелькнуло некое чувство, какого Лют не привык там видеть. Добрая усмешка… радость… даже любовь. Но Мистина тут же прикрыл глаза, будто желал спрятать от него их влажный блеск, и опустил голову.
* * *
Это был самый жуткий день за всю Берестову восемнадцатилетнюю жизнь. Сначала он под руку вел – скорее волок – княгиню до веси. Она едва переставляла ноги. У избы он посадил ее на завалинку, ушел в огород и там снял изгаженные порты. Обтерся жухлыми лопухами и в одной рубахе пошел в избу – звать своих. Долго втолковывал заспанному отцу и матери: русы всех убили. Нет, не пьяные лежат. Мертвые. Он хорошо посмотрел. Зарубленные. Да, все – и бояре, и отроки их. Одна княгиня уцелела, вроде ранена, пусть мать ее осмотрит. Русов никого там нет. Ни одного человека. И лошадей их нет.
Надев чистые порты, пошел по соседям. Малина – весь большая, двадцать шесть дворов. Здесь, при Малиной горе, стояло самое старое святилище на Тетереве и притоках, самое сердце племени маличей. В ней жил сперва один род, потом к нему подселились соседи, потом все опять перероднились между собой, и сейчас малинцы, хотя делились на три рода – Сушиновичи, Новаки и Радятичи, – невест друг у друга не брали и девок отдавали только на сторону. Здесь, при святилище, исконно жил глава маличей, старший над всеми родами по Ирше и Тетереву. Раньше он именовался князем, но, когда лет полтораста назад маличи перешли под руку древлянского князя с берегов Ужа, стал боярином.
