– Да. Еще года три назад воевода с ним сговорился женить на ней своего младшего.
– Женить Люта на этой… – Мистина в изумлении поднял брови. – Впервые слышу.
– Они договорились только между собой, обручения, сколько я знаю, не было. А раз обручения не было, то теперь в твоей воле дать этому уговору ход или прикинуться, будто ты ничего не знаешь.
– Время сейчас не очень подходящее для свадьбы. Так что мы с этим повременим. Не говори пока больше никому.
Мистина не удивился, что его отец вынашивал подобный замысел. Дочь боярина, живущего на рубежах древлян и волынян, близ Моравской дороги, принесла бы Свенельду полезное родство, но при этом не стала бы воротить нос от сына челядинки, чего вполне можно было ожидать от дочерей киевских бояр – потомков Олеговых приближенных. Так было до всего этого – до смерти Свенельда, до войны, до того как Лют получил меч…
– Теперь ты можешь рассчитывать на лучшее, – сказал Мистина брату и показал глазами на серебряную рукоять меча, висящего на перевязи у его левого бока. – Если тебе нравится эта дева, я потолкую с Перемилом, чтобы придержал ее для нас, и мы дождемся конца войны, а там поглядим. Но если тебе все равно, то я бы не спешил заводить родство с древлянами и тем давать Святославу лишний повод подозревать нас, будто мы держим их руку…
– И пытаемся занять отцово место при деревской дани, – закончил Лют. – Я ничего не знал, – приподняв брови, он устремил на старшего брата взгляд, полный трогательной доверчивости, которую этот молодой хищник умел напускать на себя. – Это отец задумал, а мне не говорил. Видно, не решил твердо.
– Тогда мы сделаем вид, будто ничего не знаем. И подождем, как тут обернется дело и посмеет ли Перемил сам об этом заговорить. Так она тебе не нравится?
Лют отвел глаза и слегка поджал губы. С Перемиловой дочерью он был знаком уже года два-три, но особого внимания на нее не обращал. Если рассудить, то девка хорошая: приятные черты круглого лица, а еще более приятная округлость стана и выпирающая из-под сорочки полная грудь сразу притягивали взгляд. Дева была весьма искусна во всяком рукоделье и весь день проводила за работой: когда ее не звали прислуживать гостям, ее никто и не видел. Ее не бывало в толпе других домочадцев, пялящих глаза на знатных гостей. Голос ее Лют и в прежние годы слышал очень редко: если к ней обращались с вопросом, она вежливо отвечала, но сама беседу не заводила никогда.
На приданое Перемил при нынешних делах не поскупится, так что невеста была всем хороша, попрекнуть нечем. Но при мысли о том, нравится ли кто-нибудь, Люту вспомнилась одна девка из княгининой тальбы – он видел ее несколько раз среди полона, в обозе и под стенами Искоростеня. Забавная девка: большие, широко расставленные голубые глаза, заостренный подбородок, высокие брови дугой – казалось бы, все черты меж собой не согласны и каждая хочет быть сама по себе, но вместе они сливались во что-то столь ладное и притягательное, что это лицо цепляло взгляд и оставалось в памяти.
– Княгиня обещала, как вернемся, девок из тальбы гридям в жены раздать… – Лют с намеком взглянул на Мистину. – Так я знаю, которую хочу.
– Княгиня говорила, что за лучших девок вас биться заставит, – Мистина улыбнулся. – Вас семь сотен, а девок и сотни не будет.
– Так будем биться!
Мистина помолчал, с улыбкой невольного восхищения глядя в эти ореховые глаза, где горел неустанный юный задор.
– Завидую тебе… – тихо сказал он.
– Почему? – Лют поднял брови.
– Если бы я мог дракой получить то, чего я хочу…
– А чего такое ты не можешь получить дракой? – Лют, считавший брата лучшим бойцом во всей киевской рати, был изумлен.
Мистина слегка улыбнулся… посмотрел на маленькое золотое колечко на левой руке Люта… вздохнул и покачал головой.
* * *
В Синявице, близ сожженного Искоростеня, остатки деревского войска задержались еще на день. Сидеть здесь дальше не было никакого толку.
– Днем раньше, днем позже, русины сюда вернутся, – говорил Коловей. – Будем их дожидаться – себя и… раненых даром погубим.
Коловей остался старшим над осколками разбитой рати – и родом, и положением при князе он был выше всех, кто уцелел. А это поистине оказались осколки: среди трех сотен мужей и отроков, набившихся в избы Синявицы, еще двух весей на полуночь от нее, живших в шалашах между избами, в банях и гумнах, едва ли нашлось бы хоть пять человек одного и того же рода. Маличи, жеревичи, ужане, гнилопятяне, таляне, мыкичи, свидовичи, славечане, норичи, убортичи – все двенадцать колен деревских, все гнезда и роды оказались перемешаны, оторваны от своего корня, от дедовых могил, и с недоверием смотрели на окружающих чужаков, с которыми приходилось делиться последним хлебом. Никого не было лишь со Случи: князь Будерад со своими ратниками так и не пришел.
– Надо нам на заход солнца двигаться, – объявил Коловей, когда ему донесли, что киевское войско со всем обозом ушло по малинской дороге, явно направляясь восвояси. – Здесь уже некому против них встать, веси разорены, люди в полон угнаны. Придут Свенельдовы наследники за данью – придется дать, или жизни возьмут. Надо нам идти к Будераду. У него и люди, и городки целы. Сядем там, может, и отобьемся от киян. Не всю землю Деревскую – так хоть Случь вольной сохраним.
– А не изменник ли Будерад? – сомневались древляне, не доверявшие после всего пережитого никому. – Когда мы здесь с русами бились, кровь проливали, раны принимали, братьев теряли – он где был?
– Может, и изменник, – устало глядя на свою поредевшую дружину, отвечал Коловей. – Зато город у него крепкий. Сядем там – все лучше, чем здесь, на разорище.
– Да уж не крепче Искоростеня… – ворчали уже побывавшие в осаде.
Но особенно никто не спорил. Жутко было оставаться здесь, в двух поприщах от Искоростеня: когда ветер дул с той стороны, и сюда долетал запах гари. Казалось, за три года не выветрится дух огромной крады, в которой сгорела деревская сила и воля. А случись опять оттепель – оттуда так потянет трупной вонью, что во всей волости станет нельзя дышать. Здесь было слишком близко до того места, где Марена взглянула всем в глаза; она отвернула жестокое лицо, но казалось, каждый миг может вспомнить об ускользнувших жертвах и возвратиться за ними. Всем хотелось убраться подальше. Даже иным из местных уроженцев. Труп Искоростеня отравил собой всю волость.
Собрали уцелевших лошадей и волов. Запрягли собранные по всей округе сани, погрузили на солому и лапник раненых. Раненых в Синявице собралось до ужаса много: сюда успели из Искоростеня вывезти еще тех, кто пострадал в битве на Размысловом поле и в Нелеповской волости. Ранены были чуть ли не все, кто прорывался из горящего города; часть их соратники сумели унести едва не на себе. Синявицкие бабы сбивались с ног, не успевая ходить за ранеными и собственными хозяйствами; ратники сами перевязывали товарищей. Но не хватало всего, даже полотна для повязок. Каждую ночь до десятка умирало.
