Среди прочих раненых на санях лежал один, мужчина или отрок – не понять под повязками, закрывавшими лицо. На сером льне темнели большие пятна крови. Берест и Медведь сами ходили за ним, перевязывали. Целебных трав зимой нельзя было достать – все, что имелось в запасе у местных веснянок, ушло еще после Размыслова поля, – и они делали отвар из рубленых сосновых и еловых игл, промывали им раны и поили раненого. По примеру здешних баб делали мазь из смеси еловой смолы, воска, конопляного масла и меда: нагревали, перемешивали, а потом смазывали страшную рану – от лба через глаз и до нижнего края щеки. Тяжелый клинок ростового топора совершенно обезобразил лицо, и всякий, кто заставал паробков за перевязкой, в ужасе отворачивался.
– Это кто же такой? – с сочувствием спрашивали у них. – Брат ваш, что ли?
– Брат наш, Летыш, – кивал Медведь. – Едва спасли.
Узнав, что князя нашли и довезли до Синявицы живым, Коловей сперва воспрянул духом и хотел оповестить всех, но потом передумал.
– Лучше нам, паробки, молчать об этом. Знают двое, знают трое… до русов дойдет – и оглянуться не успеешь. Найдется какая-нибудь сорока, донесет на хвосте. Русы тогда землю будут рыть, лишь бы его найти и верной дорогой к дедам отправить. Они ведь мнят, что мертвый он, иначе не ушли бы.
– Да и выживет ли еще? – мрачно вздыхал Медведь. – Чего зря людей радовать, когда Марена в головах стоит? Как отойдет… если выходим… на ноги поднимется…
– До места надежного довезти бы, а там поглядим, – добавлял Берест.
Ему не стоило труда говорить людям, будто они с Медведем пытаются выходить своего брата. Восемнадцать лет Берест прожил среди братьев своей крови – с Огневкой, Журчалкой, Задоркой, Межаком и прочей чадью деда Миряты, но теперь уже с трудом вспоминал их лица. Потом у него появились новые братья – Миляевы отроки: Гостима, Тверд, Косач… Их тоже смела Марена метлой железной. Потом Катун, Намолка, Радива… Потом Медведь, Летыш, Младен… Новые семьи приходили к Бересту в эту долгую зиму и исчезали, сменяли друг друга, а он опять оставался один. Захватывало дух от жути при мысли, за сколько родных душ он теперь должен мстить русам…
Володислава Берест в последние месяцы мысленно ставил на место отца. Даже теперь, ухаживая за ним, перевязывая, обмывая и пытаясь кормить похлебкой из муки, едва отмечал, что князь старше него самого лишь лет на пять, а то и менее. В нем был последний осколок Дулебова рода. И за эти последние остатки «своих» – за Володислава, Коловея, Медведя, Даляту – Берест сейчас был готов отдать жизнь так же просто, как раньше за родителей и кровных родичей-малинцев.
По льду Ужа длинная вереница саней и пеших тронулась на заход солнца – вверх по течению. Предстояло несколько дней пробираться к истоку реки, чтобы там через замерзшие болота перейти на приток, а потом и на саму Случь. Эти места почти избежали разорения – лишь в некоторые гнезда заскакивали дружины княгининого войска, проходившего восточнее. Пожаров, грабежей, увода полона здесь почти не знали, но вид разбитого войска повергал в ужас. По пути обоз уменьшался в числе: ужане и мыкичи, вопреки уговорам Коловея, расходились по домам.
– Нынче зимой кияне уж не придут, а на будущее – поглядим, авось чуры не выдадут, – говорили они.
– Останемся все вместе, обороним волю хоть части земли нашей, – убеждал их Коловей. – А разойдетесь по своим женкам – на другую зиму и вас, и женок Ольга в челядь заберет.
– В сей год уж не придет, а там поглядим, – отвечали ему. – К чурам своим поближе, оно лучше… а мы уж навоевались.
До Случи, где войной не пахло, добрались только самые стойкие – менее трех сотен ратников, чьи «дедовы могилы» остались во власти врага. Зато обиталище слуцкого князя Будерада оправдало их надежды. Город Туровец занимал широкий мыс над рекой, и внутри вала поместилось три десятка дворов. Большую часть пришлецов пришлось отправить по окрестным весям, и лишь около сотни Будерад разместил по дворам в Туровце.
– Теперь ты – последний князь рода деревского, а мы – твоя дружина, – сказал ему Коловей. – Прими нас, дай раны подлечить, а придет час – мы тебе поможем от руси отбиться.
Полное красноватое лицо Будерада под шапкой медово-золотистых волос оставалось довольно мрачным. Появление остатков разбитой рати его не обрадовало, однако он велел веснякам разместить пришедших в избах и прочих строениях, прислал припасов, здешним женкам дал указ позаботиться о раненых. Разрешил ратникам охотиться в окрестных лесах, ловить рыбу: триста человек не так легко прокормить.
Старших над войском – Коловея с отроками и Даляту, одного из уцелевших Величаровых сыновей, – Будерад позвал к себе, угостил, стал расспрашивать. Оголодавшие ратники накинулись на блины, мясную похлебку, жареную рыбу, позабыв о вежестве. Будерад то и дело спрашивал, кто откуда, какого рода, и сокрушенно качал головой.
– Эко вас смело-то, будто метлой по сусекам! – приговаривал он.
– Разных мы колен и родов, а общий наш род – деревский, племя Дулебово, – отвечал ему Коловей. – И земля у нас одна – Деревская.
– У нас, на Случи, говорят: знай свою землю, чужой не ищи.
– Русам расскажи, – хмыкнул Далята Величарович. – У них земли от стран полночных, говорят, за год не пройти, не проехать, а все им мало!
Пятый из семи Величаровых сыновей, Далята, был на год младше Береста. Прямые соломенного цвета волосы падали ему на лоб, почти закрывая острые голубые глаза, а выступающий прямой нос придавал ему вызывающий вид. Вместе с Величаром погиб один его зять, муж сестры, двое братьев сгинули при прорыве из Искоростеня, еще один зять лежал в Синявице раненый, дожидаясь, пока увезут домой. Третий зять и три брата остались на Уже, готовые склониться перед русами, лишь бы уберечь семью от полного истребления. Но Далята подчиниться не смог. Он считал, что старший брат предал память отца, и отказался признавать его власть над собой. И ушел с Коловеем. «Не вы, куры мокрые, мой род! – сказал он брату и зятю. – А те мой род, кто Дерева не предал».
– Деды всем нам завещали свою землю беречь и чужим не отдавать, – добавил Коловей. – Мы тебе, Будерад, поможем отбиться, коли на другую зиму или летом русы за данью придут. Случь убережем от неволи, а там, глядишь, в силу войдем и свои городки отобьем назад.
– Кто же тебе мешает воротиться – тебя с Ужа разве гнали? – обронил Будерад. – Жили вы на своей земле, как и мы живем, что за встрешник вас взбаламутил?
– Мы за волю деревскую бились! – Коловей бросил ложку на стол и сердито взглянул на хозяина из-под упавших на высокий лоб темно-русых кудрей. – Чтобы дани не платить, дедов не позорить!
– Да кто же сейчас живет так, чтобы дани не платить! Ты прямо как дитя рассуждаешь, даром что сам отец! У меня вон Горина под боком, а на Горине – лучане сидят, бужане, волынские князья ими правят. Пойдет слух, что русь из Деревов ушла – и тут же ко мне Людомир волынский или Хотомысл лучанский с ратью явится. И опять либо воевать, либо покоряться. С русами мы уж свыклись, вон, Перемил из Веленежа даже ладил дочь да Свенельдича-младшего отдать! Хорошо, говорит, буду с воеводой в родстве, никто мне не страшен!
