И я делаю это на долю секунды раньше. Подключившись к ее ритму, бью ногой в едва наметившуюся на льду трещину. Трещина вырывается из-под моей подошвы молниеносно, как змея. Кидается под ноги сопернице — и расползается, превращаясь в пролом. В полынью.
Девчонка без единого звука уходит под воду.
На берегу тихо.
Время снова замерло. Я вижу, как она выныривает — вся, как в сахаре, в ледяной крошке. Как цепляется за край тонкого льда, но он крошится под ее руками и проваливается, не давая опоры. Трещины бегут к моим ногам — я отступаю. Девчонка смотрит на меня — в ее глазах обида. Как будто я обещала взять ее с собой на показуху, но обманула и ушла без нее.
Она пытается зацепиться — на этот раз булавой. Но лед очень гладкий. Шипы скребут по нему, не оставляя даже царапин.
Краска, залившая лицо моей соперницы во время поединка, сменяется бледностью, а потом синевой. Люди-волки молчат. Никто из них не сходит с места: поединок продолжается…
Она пытается выбраться на лед спиной. Ее меховая одежда намокла. Тяжелые сапоги напитались водой и тянут вниз — туда, где коротает вечность белый скелет волка.
Мои башмаки заливает водой.
Я отступаю еще. Потом ложусь на живот, распластавшись, как паук на стекле, и ползу к полынье, выставив перед собой булаву.
Наши булавы цепляются друг за друга. Потянув на себя деревянную рукоятку, я чувствую, какая она тяжелая. Как будто там, с другого конца, за булаву держится сама смерть.
Я отползаю — лед залит водой. Он страшно, немыслимо скользкий. Я цепляюсь за него ногтями, коленями, носками ботинок. Медленно, по сантиметру, оскальзываясь и возвращаясь назад, я вытаскиваю ее, эту девчонку, из ледяной полыньи. А вокруг тишина: зрители замерли. Поединок продолжается.
Наконец она поднимается на четвереньки, бросает булаву и ползет уже сама — к берегу. Мимо меня, не глядя. В ее волосах лед. Бока тяжело вздымаются. Синяя кожа покрылась пупырышками.
Я поднимаюсь на ноги. Мне тоже холодно. Одежда намокла.
Обвожу взглядом людей-волков…
Они смотрят со страхом. Как будто не верят себе. Как будто у меня две головы, и они только сейчас это заметили.
Потом наперед выходит Царь-мать. У нее темное, почти черное лицо, а глаза полыхают желтым. Я пугаюсь, встретив ее взгляд.
— Ты посмеялась над нами, — говорит она скрежещущим, страшным голосом. — Ты за это поплатишься.
Ярый приносит мне чугунок с кашей и молча смотрит, как я ем.
— Слушай, — я вытираю губы, — ну хоть ты объясни мне…
Он качает головой, морщась, будто от боли:
— Зачем? Ты честно победила. Ты сейчас была бы волчицей и выбирала, кого из трех родов взять себе в мужья…
— А почему сейчас я не могу…
— Потому что ты нарушила закон! Ты опозорила все три рода! Тебе же ясно сказано: бейтесь, пока одна из вас не умрет! Зачем ты вытащила Безымянную?
— Затем, что она человек! — рявкаю я. — Она мне ничего плохого не сделала…
Кроме того, что хотела меня убить и чуть не убила, добавляю про себя и огорчаюсь.
— Это же традиция… — Ярый вздыхает. — Это же закон, которому много веков! Нашим женщинам запрещено выходить замуж, пока они не убьют врага… или, по крайней мере, не проявят себя в испытании.
— Разве я враг?
Он раздраженно машет рукой:
— Ты сама себе враг. Если бы ты честно победила в поединке — даже Царь-мать не смогла бы пойти против традиции. Ты была бы одной из нас. А теперь Царь-мать вызвала Охотницу с гор, и завтра тебя убьет Охотница. На глазах у трех родов.
Я стискиваю зубы. Царь-мать нравится мне все меньше и меньше.
— Кто такая Охотница?
— Увидишь.
— Что, опять будет поединок?
— А как иначе можно восстановить гордость трех родов?
Я пожимаю плечами. Меньше всего на свете мне хотелось бы посягать на волчью гордость.
— Ты так сражалась, — говорит Ярый совсем другим тоном. — Ты… как ты смогла? Безымянная — лучшая ученица Царь-матери. Была.
— Ее что, убили?!
— Нет… только теперь она никогда не выйдет замуж и никого не родит. И имени ей не положено. Все три рода будут звать ее «Безымянная», каждый раз напоминая ей о позоре.
Я берусь за голову. Если нравы и обычаи диких казались мне странными, но симпатичными — повадки людей-волков не нравятся совсем.
— Почему вы все так слушаетесь Царь-матери?
Ярый оглядывается на дверь.
— Потому что мать — голова рода. Царь-мать — голова всему. Только мать может судить своих детей. Учить их. Награждать их. Наказывать. Решать, кому жить, а кому не стоит.
— Мать не может быть жестокой!
— А где тут жестокость? Получить имя — это испытание, которое удается не всем. Если бы каждый, кто рожден, получал имя, три рода ослабели и выродились бы через несколько поколений.
— У вас выживают только самые сильные, да? А как же самые умные? Самые добрые? Самые красивые, в конце концов?!
— Ты не понимаешь! Получить имя — не значит быть самым сильным. Получить имя — значит быть готовым умереть за три рода. Умереть, а не принять милость от врага!
— Значит, Безымянная должна была гордо тонуть?
— Да. Она ушла бы побежденной, но не опозоренной.
Я берусь за голову. Логика в его словах есть, но принять ее, как ни стараюсь, не могу.
— Царь-мать десять лет опекает наши три рода, — говорит Ярый тоном ниже. — За это время родилось много здоровых и красивых детей. Охотники реже гибнут в лесу: она почти всегда знает наперед, что будет. Она умеет лечить смертельные раны. Она знает, кого к какой работе приспособить. И она… она мать моей матери.
— Значит, она твоя бабушка? — удивляюсь я.
Ярый хмурится. Он не знает такого слова.
— Слушай, — говорю я, подумав. — А ты… ты сам как получил свое имя? Какого врага ты убил?
— Мужчинам не обязательно убивать врагов, — говорит он с достоинством. — Мужчины совершают подвиги на охоте.
— И ты…
— Я убил вепря.
— А что это такое?
— Дикий кабан с клыками.
— И как ты его убил?
— Без оружия, — говорит он, высоко подняв голову. — Голыми руками.
— Как?!
— Я его задушил, — скромно признается Ярый.
И выставляет перед собой ладони. Крепкие ладони с длинными красивыми пальцами.
— Ну, молодец, — бормочу я.
Всей жизни моей осталось несколько часов, но я не могу не восхищаться Ярым. И не удивляться ему.
